04.08.2014 в 22:41
Пишет fandom Spokon 2014:fandom Spokon 2014: мини 2 левела (часть 2)
URL записиНазвание: Дорогой Паука
Фандом: Kuroko no Basuke
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014
Размер: мини, 1660 слов
Персонажи: Хьюга Джунпей, Ханамия Макото
Категория: джен
Жанр: мистика, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Чтобы мы висели вместе.
Предупреждения: смерть персонажа, постканон
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Дорогой Паука"
Так бывает, когда страха становится слишком много. Слишком много для того, чтобы не только его игнорировать — это-то было пройденным этапом, давным-давно как пройденным… Слишком много даже для того, чтобы бояться – слишком, когда страх заполняет всё внутри, густо льётся через край, и нападает какая-то отчаянная решимость, и становится всё равно, что дальше.
Что угодно, только не страх.
Темнота, свернувшаяся клубком в дальнем углу, протягивает чёрные насекомьи-тонкие лапки – длинные-длинные, ломко изогнутые под странными углами. Бли-и-и-иже… Темнота улыбается. Темнота… смеётся.
— Давай… сука… Давай! Или ты только пугать умеешь? Ну?
От страха язык не ворочается, присыхает к нёбу, и сердце гулко колотится где-то в самом горле… Выпрыгнет же, точно выпрыгнет, вывалится изо рта куском бессмысленно дрыгающегося мяса — как только хоть одна из этих лапок дотронется, как только…
— Блять… — неворочающимся сухим языком шепчет Джунпей.
Сон. Конечно, сон — что ж ещё.
Сердце и правда колотится, как припадочное, слышно, как где-то на улице играет музыка и шуршат машины, а на кухне тикают часы.
В тёмном углу клубится…
Джунпей вскакивает с кровати, едва не свернув по пути стул, лупит по выключателю так, что ладони больно.
Ничего там не клубится — всего лишь стопка книг и журналов, да тень, видимо, неудачно легла. Да стремительно развивающаяся паранойя.
Джунпей тащится на кухню, по дороге везде включает свет, ставит чайник и на автомате набирает номер… Киёши берёт трубку гудка после десятого.
— Ками, да ты знаешь, сколько вре…
— Теппей, я слышал… его.
— А…
Киёши на том конце провода, кажется, зависает, и Джунпей успевает посмотреть на экран телефона. 2:47. Ну да, самое время, чтобы позвонить.
— Ты уверен? Тебе точно не показалось? — в голосе Киёши проскальзывают нотки раздражения — таким тоном взрослый убеждает ребёнка, что под кроватью никого нет, и пора бы уже заканчивать страдать хернёй. Джунпею почти хочется бросить трубку, но тогда придётся остаться наедине с… чем-то, ехидно поджидающим, пока он закончит возиться с отвлекающей бытовухой.
— Блять, Теппей, я его ни с кем не перепутаю! Я же сразу знал, что это он! А сегодня…
— Ладно, ладно, не кипятись, — Киёши, судя по звуку, героически задавливает зевок. — Встретимся завтра, и расскажешь, хо…
— Плохо, — рявкает Джунпей и нажимает на отбой.
Чайник начинает согреваться и тихонько посвистывать, и Джунпей отчётливо слышит, как в этот свист вплетается ещё один звук — смех? Шепоток? Шуршание? Как будто тонкие-тонкие насекомьи лапки ползут к нему ближе. Джунпей выключает чёртов чайник и пьёт непрогревшуюся воду прямо из носика.
*
— Я всё понимаю, но… — Киёши виновато улыбается, и в голосе у него опять проскакивают те снисходительно-недоумённые нотки, которые бесят Джунпея просто до судорог.
— Но ты считаешь меня сумасшедшим.
— Да нет, не считаю… Это нервы, последствия шока… Чёрт, Джунпей, я не психолог, чтобы вдаваться в такие подробности, ты же и сам понимаешь.
Джунпей честно давится крепчайшим горьким кофе — чтоб хоть временно перестало хотеться отрубиться где угодно и в любой позе — и почти всерьёз обдумывает вариант вылить остатки этой отравы Киёши на голову, чтобы он прекратил эти фальшиво сочувственные переглядки.
— Понимаю. Ты просто мне не веришь. Не веришь, что это он… вернулся за мной.
— Конечно, не верю! Макото, конечно, въедливая зараза… был, — у Киёши, кажется, дёргается глаз, и отворачивается он слишком наигранно, с преувеличенным вниманием разглядывая соседний столик… — Он умер, Джунпей. И тебе придётся это принять, извини. Если что, мы с Рико всегда готовы тебе помочь, ты знаешь.
Джунпею почему-то хочется смеяться — что-то истерическое, наверно.
*
Так бывает, когда…
Так не бывает — вообще-то. Не бывает, чтобы темнота так густо концентрировалась в одном углу комнаты — пусть даже действительно самом тёмном. Не бывает, чтобы темнота обретала форму и, кажется, даже какую-то материальную поверхность… Не чёрную. Тёмно-тёмно-коричневую, очень жёсткую на вид… Невозможно чужеродную в своей недо-материальной хитиновой прочности…
Хитиновой.
Темнота смеётся, клубится, то собираясь в плотный ком, то распадаясь, растекаясь по полу и стенам, тянет-тянет-тянет тонкие ниточки лапок, переломанных, судорожно дёргающихся лапок, в последней агонии желающих забрать с собой в небытие по ту сторону.
Темнота смеётся, темнота умеет ждать и знает, что жертве некуда бежать…
Куда убежишь из собственных снов.
В комнате мутновато-серо от намечающегося рассвета, на улице тихо. Джунпей нащупывает лежащие на столе очки, потом телефон… 5:15, на час можно уже не ложиться досыпать, да и заснёшь тут, как же.
В дальнем углу, за дверью, темнота с едва слышным шуршанием сворачивается в клубок, медленно втягивает тонкие лапки и, ехидно посмеиваясь, исчезает совсем — будто убедившись, что жертва всё увидела и расслышала достаточно хорошо, чтобы нельзя было потом списать на «показалось спросонья»…
Нет, показалось!
Сон. Просто сон. Сон-сон-сон!
Едва набранный номер Киёши Джунпей сбрасывает раньше, чем проходит первый гудок — ничего же не случилось, Киёши прав, к двадцати с лишком годам пора бы уже и перестать шугаться бессмысленных кошмаров.
На крышке банки с растворимым кофе болтается нитка паутины и пара мелких чёрных паучков — слишком маленьких и безобидных на вид, чтобы воспринимать их всерьёз. Пауков Джунпей стряхивает в раковину, зачерпывает кофе ложкой и жуёт просто так, не заваривая — челюсть сводит, как горько, но это бодрит хоть немного.
Слышно, как за стеной, в уже давно нежилой второй комнате шевелится и шуршит. Джунпей прислоняется к стене лбом.
*
— Хьюга! Как ты вообще живёшь в этом свинарнике!? Там же везде паутина! — Рико возмущённо потрясает тряпкой.
— Я там и не живу, — вяло отмахивается Джунпей. — Я один, мне хватает одной комнаты.
Спать хочется совершенно невыносимо — сегодня темнота опять шуршала и смеялась, и тянулась тонкими лапками. Уже привычно обволакивала мягким шепотком, прячущимся по углам.
— Мне это не нравится, — с нажимом начинает Рико, и Джунпей с ней целиком и полностью согласен.
Ему тоже это не нравится, ему изначально не нравилась идея привести квартиру в порядок — опять терпеть эти подозрительно-внимательные взгляды, это осторожное «Как ты?», эту заботу, от которой становится только тошнее. Помнится, когда он притащил Ханамию в свою квартиру, все тоже вежливо ужасались и бегали с большими глазами — пока ублюдок демонстративно, на публику, не объявил, что они встречаются… Впрочем, после этого всё равно бегали. Кажется — проверять, не поубивали ли они друг друга.
— Ты меня слушаешь вообще?
— Нет, — честно отвечает Джунпей — то, что Рико всё это время что-то говорила, доходит с опозданием, медленно-медленно просачивается в засыпающие на ходу мозги.
— Так. Знаешь, мы всё понимаем и очень тебе сочувствуем, но ты же заживо себя хоронишь! — в голосе Рико та приказная, властная интонация, оставшаяся со школьных времён, когда они все были возмутительно живы и просто играли в баскетбол. — Киёши…
— Он ушёл кресло выносить. Кресло Ханамии, — зачем-то уточняет Джунпей, и Рико лупит его тряпкой.
В волосах у неё действительно паутина и пыль.
*
Темнота вытягивается из угла, стекает по стене на пол, чтобы оформиться в плотный сгусток, из которого выползают длинные тонкие лапки, переламываются — немыслимо, в десятках мест сразу, тянутся вперёд и вверх и утекают обратно в «тело» темноты. Или нет — в действительно тело, тёмно-тёмно-коричневое округлое тело, покрытое материально-твёрдым хитиновым панцирем. Из тела в очередной раз вытягиваются лапки — толще, и не настолько нелепо изломанные, как прежние, восемь тёмно-коричневых жёстких лапок, подрагивающих под тяжестью тела, но всё же поднимающих его — неустойчиво и слабо, но это только пока.
Только на первые пару шагов.
Во рту сохнет, воздух врывается в лёгкие неохотно и с трудом, хочется орать, но в горле только липкая дрянь, примерзающая изнутри, стягивающая все внутренности так, что даже шёпот не выдавить — только смотреть, как темнота медленно, но верно ползёт ближе, перебирая лапками, и под брюхом у неё тянется белёсая муть.
Паутина.
Паук плетёт паутину, пауки умеют ждать, пока жертва вляпается намертво, с потрохами, и убивают уже сдавшийся куль мяса, просравший свою жизнь.
Паук.
Джунпей даже не сразу понимает, что проснулся — в комнате определённо есть… что-то, и смелости повернуть голову и посмотреть в дальний угол так и не хватает, кажется — если увидит, что там, то сдохнет или свихнётся от страха в ту же секунду. В углу ворочается что-то большое и тяжёлое, шуршит и скребёт по обоям, Джунпей закрывает глаза и считает, как сердце гулко, чуть ли не ощутимо колотится о рёбра — часто-часто, так громко, что то, что возится в углу, должно это слышать. Слышать, чувствовать и знать, что жертва уже прилипла и просто пока пытается не дёргаться — верит, что может высвободиться. Пока верит. Но уже — не может.
Где-то на улице оглушительно срабатывает сигнализация, и Джунпея «отпускает». На часах 3:23, в углу, разумеется, никого нет. Уже нет.
Спать больше не хочется, но отдирает располосованные на лоскуты неопрятно свисающие лохмотья обоев и отмывает пол от комьев клейкой паутины Джунпей уже утром. И Киёши ничего не рассказывает — ни к чему поддерживать репутацию сумасшедшего, испугавшегося грязи в комнате.
*
— Да. Извини, башка раскалывается, я правда не поеду.
Киёши в трубке вздыхает с сомнением, на заднем плане Рико уже кого-то отчитывает, но слов не разобрать. Джунпей и хотел бы смотаться на встречу однокашников, повидаться с бывшей командой Сейрин, разлетевшейся по миру, но…
— У тебя точно всё в порядке? — с нажимом на «всё» переспрашивает Киёши. — Кошмары больше не снятся?
— Не снятся, — врёт Джунпей. — Всё в порядке. Передавай там нашим привет, ага? — и, не дожидаясь ответа, нажимает на отбой и кидает телефон на стол — не попадает, телефон проскальзывает по столешнице слишком далеко, падает на пол, задняя панелька и аккумулятор вываливаются… Ну и к лучшему. Значит, никто не дозвонится с вопросами о самочувствии.
Всё в порядке. Всё в абсолютном порядке, подумаешь — немного съехал с катушек после того, как ублюдок Ханамия умудрился сыграть в ящик в на тот момент неполные двадцать два. Три дня не дожил до двадцати двух, если точнее.
Джунпей всегда думал, что Ханамию рано или поздно прихлопнут где-нибудь в тёмной подворотне те, кому он успел поднасрать, а всё вышло до оскорбительного прозаически — гололёд, автобус с неисправными тормозами и «приезжайте на опознание». Ублюдку до неузнаваемости перемесило — переехало — лицо.
Джунпей переворачивается на бок лицом к стене и вслушивается в шуршащие шажки за спиной, всё ещё на грани слышимости — так, что при желании можно убедить себя, что это глюки, но уже близко-близко, вроде бы уже у самой кровати.
Уже не страшно, бояться, наверно, просто надоело.
— А я даже скучал по тебе, ублюдок, — шепчет Джунпей.
За спиной раздаётся довольный смешок, а потом лопаток касается что-то холодное — невыносимо, мёртвенно-холодное и жёсткое, прижимается ближе, отчего холод протекает под самую кожу, льдисто стискивает нутро… По груди скользит лапка — тонкая, тёмно-коричневая, покрытая блестящим хитином и тонкими колючими волосками паучья лапка.
Дождался, чёртов паук, доходился кругами. Жертва вляпалась по самое не могу. Жертва уже и сама готова… Сама хочет.
Джунпей закрывает глаза.
Название: Причина и следствие
Фандом: Kuroko no Basuke
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014
Размер: мини, 2 896 слов
Пейринг: Аомине Дайки/Момои Сацуки
Категория: гет
Жанр: романтика и немного юмора
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: У Аомине Дайки давно сложился свой стереотип красоты, а Момои Сацуки прекрасно знает все свои достоинства.
Примечание: неосознанный UST
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Причина и следствие"
Третье лето начальной школы.
Вечер не принес прохлады. До темноты оставалась всего пара часов, а стоячий знойный воздух не обещал перемены участи даже с наступлением ночи. Дайки прищурился на садящееся солнце и, пожав плечами, зашагал в сторону площадки: если остальных развезет, и они не придут, что ж, придется в одиночку кидать мяч в кольцо. Все лучше, чем изнывать от жары и скуки дома. Даже Сацуки не пришла поиграть, хотя и обещала.
Дайки уже почти дошел до места и, напрягая слух, пытался угадать, есть ли на площадке кто-то, кто сможет составить ему компанию, как вдруг вместо отдаленного стука баскетбольного мяча услышал из соседних кустов тоненькие всхлипы. Он остановился и прислушался, — похоже, плакала девчонка, — а потом решительно шагнул вперед, раздвинув густые ветки.
Сацуки сидела на корточках, закрыв лицо руками, и ее плечи жалко подрагивали. Услышав шорох, она вскочила и, сжав губы в тонкую полоску, принялась усиленно размазывать по щекам слезы. Дайки даже растерялся в первую секунду.
— Сацуки, ты чего? Плачешь?
Она сразу перестала тереть глаза и, опустив крепко сжатые кулачки, молча помотала головой: волосы заметались из стороны в сторону, и несколько светлых прядок прилипли к щекам и мокрым ресницам.
Дайки нахмурился и тоже сжал кулаки. Сацуки была не из тех, кого легко заставить плакать, — сколько раз она обдирала колени и локти, играя вместе с ним, получала баскетбольным мячом по лицу, однажды даже бровь разбила, насмерть перепугав родителей Дайки, когда он притащил ее домой смыть заливающую глаз кровь… А вот теперь поди ж ты — сидела в кустах и ревела. Дайки смущенно и зло цыкнул. Как девчонка.
— Нечего врать, — он подошел вплотную и стал свободной рукой убирать с лица Сацуки налипшие волосы. — Быстро говори, кто тебя обидел.
Она снова упрямо сжала губы и неуверенно качнула головой, как вдруг ее словно прорвало: подбородок дрогнул, смялся, нижняя губа искривилась, а из глаз брызнули огромные прозрачные слезы. Дайки отшатнулся и отдернул руку, Сацуки тоненько завыла, вздернув голые худые плечи с бантиками сарафанных бретелек.
— Они!.. Они сказали… сказали, что я… — слова с трудом прорывались сквозь рыдания, и Дайки совершенно растерялся. И еще больше разозлился. Тот, кто заставил Сацуки так горько плакать, а самого Дайки — чувствовать себя при этом беспомощным идиотом, должен получить по полной программе. — …сказали, что я… — всхлипывала Сацуки, переходя на какие-то совершенно душераздирающие ноты, — что я доскаааа!..
Дайки моргнул.
— Чё?..
— Дос… доскааа! — провыла Сацуки.
Приехали. Такими темпами стемнеет раньше, чем он выяснит, в чем дело.
Дайки аккуратно положил мяч на землю, взял Сацуки обеими руками за плечи и хорошенько встряхнул.
— Говори толком, — потребовал он. Сацуки резко вздохнула, потом медленно выдохнула, тараща на него отчаянные глазищи. Шмыгнула опухшим, тускло отсвечивающим носом и принялась сбивчиво рассказывать, как собиралась прийти к Дай-чану, но мама попросила купить свинины в лавке, и как по пути домой она проходила мимо магазина одежды, и как остановилась повертеться в новом сарафане перед витриной, и как ее заметили какие-то мальчишки и стали дразнить.
Дайки слушал, чесал в затылке и ничего не понимал: с чего это Сацуки вдруг приспичило разглядывать в витрине свой сарафан? Зеркала, что ли, дома нет? И чего к ней прицепились эти мальчишки? Ну смотрится девчонка в витрину, ну и пусть себе, на то она и девчонка…
— А при чем тут доска? — наконец спросил он, так и не сумев постигнуть странную женскую логику. В этот момент с площадки донесся такой знакомый и родной звук баскетбольного мяча, что у Дайки заныло под ложечкой. Ну надо ж было так попасть!
— А при том! — голос у Сацуки вдруг стал обиженным и злым, и Дайки увидел, что она уже совсем не плачет — глаза высохли и гневно сверкают. — Я вчера, когда от тебя пришла, захожу на кухню — воды попить, а там родители. Ну, и меня не видят. А папа смотрит на маму и говорит «Ты такая красивая!», а сам на грудь смотрит. А мама покраснела и улыбается… счастливо так… не знаю, — она вдруг вспыхнула до корней волос, отвернулась в сторону, и Дайки почувствовал, что тоже краснеет. — И я подумала, а буду ли я такая же красивая, как мама? И будет ли кто-то, кто скажет, что у меня красивая грудь?.. А эти, — Сацуки заговорила тише, потом совсем перешла на шепот, — сказали, что я плоская, как доска. И доской останусь. И нечего выпендриваться.
К этому моменту Дайки уже совсем не знал, куда деваться от смущения. Блин, ну вот кто его дернул лезть в эти кусты?! С другой стороны, Сацуки всегда была ему другом, играла с ним в баскетбол, если было не с кем, даже при том, что у нее это получалось плохо, и она всегда проигрывала. И с ней всегда было о чем поговорить. И когда они вместе смотрели баскетбольные трансляции, она всегда здорово угадывала результат. И вообще, была своим парнем. Правда, парень бы не стал сейчас ставить Дайки в такое дурацкое положение…
Дайки попытался улыбнуться.
— Да ладно тебе, забей! — он хлопнул Сацуки по плечу, как и следовало поступить со своим парнем. — Мало ли дураков?! Сдались они тебе. Пошли лучше поиграем!
— Дай-чан, — она подняла на него свои огромные глаза, казавшиеся какими-то особенно яркими и сияющими от пролитых слез. — Ты тоже считаешь, что я уродина?
Ну вот как с ней разговаривать? Дайки не удержался и с размаху шлепнул себя ладонью по лбу. А когда снова поднял глаза, Сацуки стояла к нему боком, неестественно выпрямившись и развернув цыплячьи плечики. Спущенный с плеч сарафан висел на талии.
— Дай-чан, — Сацуки подняла на него решительные глаза, — мы же друзья. Скажи честно, я красивая?
Выбор был не из легких. На кону стояла их дружба, которой было столько же лет, сколько Дайки себя помнил. И если бы Сацуки остановилась на своем первом вопросе, про уродину, Дайки честно и не задумываясь ответил бы, что, конечно же, нет. Разве может его лучший друг, который любит баскетбол так же сильно, как сам Дайки, быть уродиной?! Но насчет красоты Дайки понятия не имел, что ей ответить. У нее и мышц-то на руках нормальных не было! Ноги еще ничего, нормальные такие, сильные ноги — Сацуки до вечера могла бегать с ним по площадке, почти не уставая, хотя прыгала, конечно, отстойно. Но она-то, вроде, не про ноги спрашивала.
Склонив голову к плечу, Дайки свел брови и посмотрел на голую грудь Сацуки. Белая кожа с розовыми кружочками, остро проступающие ключицы, торчащие ребра… Что тут красивого? Все вполне обычное. Дайки наклонил голову в другую сторону. Торчащие крыльями лопатки, бугорки позвонков между ними. Сделал шаг назад, пытаясь представить на месте плоской груди Сацуки что-то более выдающееся… В животе странно и неприятно шевельнулось, а щеки вмиг окатило жаром. Дайки решительно шагнул вперед и потянул сарафан Сацуки наверх.
— Ты красивая, — сурово сказал он.
— Честно? — просияла Сацуки.
— Так, — тут Дайки уже всерьез разозлился — и на придурков, из-за которых он оказался в этих кустах, и из-за глупой Сацуки, которую он, вообще-то, всегда считал умнее любого мальчишки в районе, а тут такая ерунда! — и из-за того, что почему-то вдруг рядом с ней почувствовал себя полным дураком. — Мы друзья?
— Конечно, — Сацуки принялась снова завязывать бретельки на плечах.
— А эти уроды тебе друзья?
— Нет, конечно! — Сацуки презрительно скривила губы. — Спрашиваешь! Я их даже не знаю!
— Так почему ты веришь всяким придуркам, а мне нет?! — Дайки снова взял ее за плечи и развернул к себе. — Слушай меня: я, Аомине Дайки, говорю, что ты красивая. Потому что ты мой друг. А эти бараны ничего не понимают в красоте… — тут он понял, что речь эта оказалась посложнее беготни с мячом в жару, потому что совершенно взмок, а майка прилипла к спине.
Сацуки хлопала на него ресницами, и во взгляде ее читалась радость пополам с полным благоговением.
— Дай-чааан… — тихо выдохнула она, и где-то в глубине души Дайки шевельнулось тщеславие: он это сделал!
— Все. Пошли играть. И если снова встретишь этих уродов, сразу скажи мне, я им покажу.
Первое лето средней школы.
— Я дома! — крикнул Дайки, вваливаясь в дом после пятничной тренировки. Никто не отозвался. Есть хотелось до темных пятен перед глазами, и Дайки, едва скинув обувь, прошел прямиком на кухню.
На плите стояла кастрюля с еще горячим карри, рядом обнаружился рис, и Дайки тут же принялся наполнять тарелку.
К тому времени, как желудок сообщил ему, что больше не сможет вместить ни рисинки, Дайки с легким чувством вины осознал, что в кастрюле осталась примерно половина приготовленного карри. Вряд ли, убегая на дежурство, мама предполагала, что блюдо, рассчитанное на сутки, будет уничтожено в первый же вечер.
Вздохнув, но не в силах долго изнурять себя борьбой с угрызениями совести — особенно после отличной тренировки со стартовым составом Тейко и плотного ужина — Дайки наскоро помыл за собой посуду, уничтожая следы своего пребывания на кухне, и, подхватив сумку с вещами, затолкал их в стиральную машинку.
Возвращаясь в прихожую за учебниками, он только тогда заметил в самом углу девичьи школьные туфли: значит, где-то в доме была Сацуки. Странно, что ее совсем не было слышно, спала она, что ли? Дайки вспомнил, что она собиралась сразу после школы пойти по магазинам и наотрез отказалась ждать до завтра, хотя он тоже хотел присмотреть себе новые кроссовки.
Он прошел к себе, попутно заглянув в гостиную, но так никого и не нашел. Это было чудно, но довольный и сытый Дайки не склонен был озадачиваться вопросом, почему Сацуки существует отдельно от своей обуви. Он уже рассчитывал завалиться на кровать, чтобы вздремнуть, как вдруг услышал, как Сацуки что-то напевает в душевой. Он подошел и сунул голову в гостеприимно приоткрытую дверь, собираясь сказать…
Что он собирался сказать, Дайки так и не понял, потому что увидел Сацуки. Та стояла перед зеркалом в одной форменной юбке и прижимала к груди лифчик. Сдвинув брови, она очень критично осматривала себя, слегка сминала пальцами грудь, заставляя ее сильнее приподниматься, взбухая над краем лифчика мягкими белыми булочками. Потом отвернулась, бросила белый и приложила черный: перед взором Дайки на миг мелькнули заострившиеся розовые соски, и кровь тяжело забухала в голове. Он мигом выпрямился и зажмурился, чувствуя, как воздух в комнате раскаляется все сильнее. Стараясь не шуметь, он снова вышел в коридор, вернулся на кухню и, открыв холодную воду, умылся, надеясь смыть с внутренней стороны век словно отпечатавшуюся на ней картину нежной девичьей груди, сжимаемой тонкими пальцами. И снова направился к себе.
— Я дома!!! — проорал он так, что слышно было, наверное, даже соседям. — Есть кто?!!
Навстречу ему из комнаты, уже полностью одетая, выглянула улыбающаяся и чем-то страшно довольная Сацуки.
— Ну наконец-то! — воскликнула она. И затараторила: — Почему так долго, Дай-чан? Как прошла тренировка? Они возьмут тебя? Что сказал Ниджимура-семпай? Ты здоров? Выглядишь странно — щеки красные… — она протянула ладонь к его лицу, словно собираясь пощупать лоб, но Дайки ловко увернулся.
— Здоров, все нормально, — он прошел в комнату и рухнул на кровать, прикрыв лицо локтем. — Устал.
— Ты, правда, какой-то странный… Аомине-сан просила обязательно тебя дождаться и сказать, чтобы ты не съедал все карри за раз, а то ее не будет двое суток, она кого-то подменяет в больнице.
Дайки скрипнул зубами.
— Ладно.
— Дай-чан? — Сацуки села рядом на кровать и попыталась убрать руку от лица Дайки. — Что случилось? Я же вижу, что что-то не так…
Дайки на миг приоткрыл глаза, снова наткнувшись взглядом на грудь Сацуки и отчетливо увидев, словно обладал особым зрением, белую кожу и розовые кружки, обрамляющие соски. Он снова зажмурился. Только бы Сацуки не заметила, что его школьная сумка оказалась в комнате раньше самого Дайки.
— Я съел карри, — выдал он первое, что пришло в голову.
Сацуки охнула и прикрыла рот ладошкой.
— Как?
— Ну как! Есть хотел после тренировки, вот и съел. Я ж не знал. Теперь есть нечего.
Сацуки секунду смотрела на него, сосредоточенно нахмурившись, потом резко встала.
— Хорошо. Раз это я виновата — не успела тебя предупредить — мне и исправлять. Я сама приготовлю карри.
— А ты умеешь? — Дайки открыл один глаз.
— Конечно! Каждая девушка обязана уметь готовить, — бодро заявила Сацуки и решительно направилась прочь из комнаты.
На следующий день Сацуки с извинениями за свою оплошлость принесла из дома онигири, приготовленные Момои-сан, а Дайки, закончив отмывать кухонный бардак, что они с Сацуки учинили, пытаясь состряпать еще карри, сбежал в город и долго ходил там мимо прилавков с журналами, на обложках которых сияли купальниками нового сезона большегрудые модели.
Второе лето старшей школы.
— Эй, Аомине! — резкий голос Вакамацу разорвал душную пелену дремоты. — Ты долго собираешься это терпеть?
— Что именно? — Дайки кое-как разлепил глаза, прикрываясь ладонью. Ну что там еще? Кто-то пытается играть на пляже в баскетбол?
— Если ты ничего не сделаешь, я сам вмешаюсь…
Лето. Окинава. Пляж. Море… И Вакамацу. Блин.
Дайки раздраженно сел.
— Что еще?
— Да вон, снова какие-то хмыри трутся возле Момои-сан!
Дайки прищурился, пытаясь разглядеть на запруженном пляже знакомую фигуру.
— Вы не туда смотрите, Аомине-сан, — услужливо подсказал Сакурай. — На два часа.
В указанном направлении недалеко от них стояла группа каких-то совсем немаленьких ребят. Нужно было хорошо присмотреться, чтобы понять, что голубые пятна, едва различимые между их фигурами — это купальник Сацуки.
— Ну и что? Она ж менеджер, — зевнул Дайки. — Наверное, об игре договаривается.
Потом один из них сделал полшага влево, открыв Сацуки его взгляду, и стало понятно, что та выбрала для деловых переговоров неправильный костюм: двое из группы, оказавшиеся за ее спиной, не спускали глаз с ее зада и ног, а тот, что непосредственно разговаривал с Сацуки, казалось, больше интересовался ее декольте, чем темой разговора.
Дайки с досадой фыркнул.
— Жарко, — заявил он, вставая, и направился к морю.
— Вот ведь бревно, — буркнул ему вслед Вакамацу. — Если б мою девушку так обхаживали, уж я бы…
Что бы сделал Вакамацу, если бы его девушка привлекала столько же внимания, сколько Сацуки, Дайки не интересовало. Да и Сацуки не была его девушкой. Если ей нравится, пусть хоть весь пляж на нее пялится…
— Аомине-кун! — позвала Сацуки, но он не обернулся и вообще сделал вид, что не услышал. Не сбавляя шага, вошел в море и почти сразу нырнул, не чувствуя разницы температур между водой и воздухом. Проплыл, делая резкие, энергичные взмахи, метров пятьдесят, оставив позади буйки, и оглянулся: отведенная Тоо территория, шум и смех пляжа были далеко, а спокойствия почему-то не было. Взгляд то и дело возвращался к группе парней, собравшихся вокруг Сацуки, и необъяснимо хотелось начистить им рожи.
Дайки лег на спину и раскинулся звездой, покачиваясь на ленивых волнах и дыша медленно и медитативно. Еще хотелось свалить с курорта и вернуться в Токио, вызвонить Кисе и Тецу с придурком-Кагами и сыграть двое на двое… Мидориму с его распасовщиком тоже можно было бы позвать. Дайки почувствовал, как по мышцам пробежала приятная дрожь предвкушения и поплыл обратно. Скорее бы эти выходные закончились…
— Дай-чан! — он почти врезался в Сацуки, подплывая к берегу и не заметив, что она стоит руки в боки по пояс в воде. — Совесть у тебя есть? Ты же слышал, что я тебя зову!
— Ну слышал, — признал он, вытирая лицо ладонью, и сплюнул попавшую в рот соленую воду. — Что-то срочное?
— Да, представь себе! Я договорилась об игре со старшей школой из Далласа — они отдыхают на соседнем пляже, — а ты даже не соизволил подойти, поздороваться.
— Ну договорилась же, — Дайки прошел мимо, бросив хмурый взгляд на девушек, как-то очень уж пристально разглядывавших его и не слишком дружелюбно косившихся на Сацуки. — Вот и поздороваюсь, когда встретимся на площадке.
Сацуки цапнула его за руку, не давая уйти: Дайки поморщился — ишь, отрастила, не ногти, а когти какие-то, — и развернулся, стараясь смотреть именно в лицо Сацуки, а никак не ниже, хотя посмотреть там, конечно, было на что, тут он тех ковбоев отлично понимал.
— Дай-чан, я тебя чем-то обидела? — вдруг спросила Сацуки. — Мне кажется, ты меня избегаешь…
— Тебе показалось, — взгляд Дайки все же соскользнул со сведенных домиком бровей Сацуки на губы, потом на плечи и дальше. Высокая грудь мерно колыхалась от дыхания, на нежной коже, покрытой красивым золотистым загаром, в самой ложбинке пряталась родинка в форме цветка. Черт. Дайки почувствовал, что краснеет, и поскорее отвернулся. Глянцевые красотки в журналах — это, конечно, хорошо, но живая, настоящая Сацуки давно уже их переплюнула. — Оденься, а то сгоришь, — буркнул он и хотел выйти из воды, но Сацуки держала неожиданно крепко.
— Дай-чан? — ее голос странно дрогнул, и Дайки снова вскинул глаза — неужели плакать собралась? Ну, точно — поджала губы, и глаза какие-то слишком прозрачные, будто радужку водой разбавили.
— Оденься, говорю, — повторил он. — Не хочу, чтоб все на тебя смотрели, — и чуть не прикусил язык, а Сацуки вдруг прищурилась, вскинув бровь, — никаких слез и в помине нет. И еще крепче сжала пальцы на руке.
— А тебе не все равно?
Дайки взбесился как-то разом — даже сам не понял, что его так достало: Сацуки с ее буферами, собственное смущение перед ней или крепкая рука, не дававшая двинуться с места.
— Да пофигу! — взвился он, вырываясь из ее хватки. — Отвали уже.
От рывка Сацуки чуть не упала, наклонившись вперед, и Дайки случайно зацепил пальцем завязку купальника, рванул, не разобравшись: тонкая веревочка с треском лопнула. Лифчик полетел в сторону, Сацуки отшатнулась, взмахнув руками, — ее голая грудь красиво, словно в замедленной съемке, всколыхнулась — и рухнула спиной в воду.
Ну полный привет. Дайки стоял над ней дурак дураком, не зная, то ли бежать со стыда куда глаза глядят, то ли помочь встать. Впрочем, последнее было бы совсем глупо, учитывая, что голубая тряпочка лифчика как в воду канула — в буквальном смысле. Сацуки беспомощно оглядывалась и прикрывалась под водой руками. Наконец, Дайки осенило.
— Я сейчас, — он выскочил из воды, в несколько прыжков добежал до своей сумки, выхватил черную майку Тоуо и бросился обратно. — Вот, надень, — Сацуки ловко поймала футболку одной рукой, быстро расправила на воде и натянула на себя. Только потом встала и выпрямилась.
Дайки открыл было рот, чтобы извиниться, но слова так и прилипли к языку. Черная мокрая ткань облепила тело Сацуки так, что казалась совершенно прозрачной, не скрывая ничего — ни тяжелую грудь идеальной формы, ни тонкую талию, ни крутой изгиб бедер. Сацуки подошла почти вплотную и смотрела на него с нечитаемым выражением. Дайки почувствовал, что еще немного, и ему самому срочно понадобится брать у кого-нибудь взаймы футболку, чтоб прикрыться.
— Оделась, — наконец фырнула она. — Доволен?
Дайки гулко сглотнул и тоже попытался усмехнуться, а Сацуки вдруг тряхнула головой, словно специально качнув бюстом, и вздернула подбородок.
— Дай-чан, скажи честно, я красивая?
Название: Колбаса на дне рюкзака
Фандом: Kokou no Hito
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014 и анонимный доброжелатель
Размер: мини, 1657 слов
Пейринг: Мори Бунтаро/Миямото Хаджиме, Ониши Масао в воспоминаниях
Категория: джен, преслэш
Жанр: ангст, UST, character study
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Мори знает: через час после начала грозы его будут искать.
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Колбаса на дне рюкзака"
Самое прекрасное, что только есть на свете — это горы. Здесь, как нигде, чувствуешь единение с природой, её величие и непостижимость. Словно любящая мать, она может ласково коснуться щеки обрывком тумана, взъерошить волосы порывом ветра, обогреть и высушить ярким солнечным светом. А может оказаться жестокой мачехой и обрушить лавину на головы тех, кто посмел проникнуть на её территорию. Можно найти дорогу на ощупь, выйти туда, где ещё не ступала нога человека. А можно — заблудиться и погибнуть в каком-то десятке метров от человеческого жилья, не увидев даже света в окне.
Вообще-то, Мори не знает, чего ему хочется сильнее. Идти всё дальше и дальше, увидеть как можно больше, или освободиться, позволить лавине нести себя в пропасть. Он часто мечтает о смерти, просит её у каждой вершины, однако каждый раз в самый последний момент находит в себе силы разжечь тёплую искорку у самого сердца: «Я не хочу умирать!»
Увидев Пойнте Кроз впервые, Мори словно бы ощутил за спиной крылья. Сверкающие в солнечных лучах снежники, вздымающиеся за ними отвесные скалы, — открывшийся вид заворожил Мори. Гора приоткрыла для него облачную вуаль, похитила частичку его сердца, оставаться вдали от неё было невыносимо. И Мори пошёл не задумываясь, ведомый желанием подняться ещё на одну вершину, вновь увидеть бесконечность этого мира. Заплакать от его красоты.
Конечно, уйти в одиночестве не получилось: Миямото не отпустил его. Принёс самые подробные фотографии склонов, какие только нашёл. Заставил тщательно проработать маршрут. Выбил себе несколько выходных, чтобы пойти вместе с Мори.
Это было странно и непривычно, однако Мори чувствовал странное спокойствие, когда слышал хруст снега под его ногами. Миямото шёл чуть позади, даря ему иллюзию единения с горой, однако близко, так близко, чтобы в любой момент иметь возможность подстраховать. Это напоминало о прошлом, о школе. Пальцы иногда непроизвольно сжимались, словно Мори должен был сделать рывок, уцепиться за пожарную лестницу, и казалось, что жёсткие ладони вот-вот подхватят его, стиснут рёбра, стоит оступиться хотя бы раз. Присутствие Миямото должно было раздражать, однако не мешало вовсе.
Штурмовать вершину Мори всё-таки ушёл один. Налегке, взяв с собой только самое необходимое. Миямото злился на это, хотя и остался ждать в последнем разбитом ими лагере. Отпустил, не взяв обещания спуститься обратно. Поверил, что Мори вернётся во что бы то ни стало, и это легло кандалами, опутало руки и ноги.
Однако почему-то не подрезало крылья.
Эта вера приковывает и сейчас — к вершине, до которой Мори наконец-то дошёл. Удерживает, не позволяет поддаться привычному чёрному отчаянию, которое навалилось, сменив эйфорию от единения с горой.
Мори кажется: это так просто… Сделать всего лишь шаг — один только шаг — и раскинуть руки. Завершить нелепое, никому не нужное существование. Он не приносит людям ничего, кроме боли — так почему же тогда он должен заставлять их снова и снова страдать из-за себя? Мизуки. Ониши-сенсей. Кто ещё должен погибнуть из-за него? Оставшийся в палатке Миямото? Французские ребята, которых тот взялся учить скалолазанию? Он попросил Мори помочь, так что же, теперь и они должны пострадать?
Сейчас Мори лишь ненамного старше, чем был Ониши-сенсей, когда его именем назвали маршрут. «Ониши Кизума» на горе Мизугаки — Мори был первым, кто смог повторить это прохождение. Он мог бы совершить и свои первопроходы — хотел бы их совершить. Однако всего один шаг — и ничего этого не будет. Один только маленький шаг вперёд, несколько мгновений полёта… И в его честь не назовут никаких вершин, пройдёт пара лет, и никто даже не вспомнит, что был такой Мори Бунтаро.
Никто не вспомнит зла, которое он причинил одним только своим существованием. Которое давит на Мори, всплывает в памяти с завидной регулярностью.
«Это всё ты, Мори. Из-за тебя он прыгнул!»
«С тех пор, как ты объявился здесь, Мори, всё пошло наперекосяк, не заметил?»
Заметил. Как бы он ни старался оставаться в стороне, всё равно каждый раз его вытаскивают из укромного угла, заставляя вливаться в общество. Тормошат, вовлекают в различного рода дела, будь то школьный клуб, работа в промальпе, тренировка начинающих скалолазов — и каждый раз всё идёт наперекосяк. Мори хочется прервать эту бесконечную цепь неудач, он зажмуривается и делает шаг, отделяющий его от освобождения. Полшага, так, что носок ботинка зависает над пропастью.
Его не вспомнят. Не захотят помнить. Нет никого, кто искренне захотел бы помнить его…
Мори чувствует, как Пойнте Кроз подталкивает его под пятки. Эта гора названа в честь погибшего альпиниста, и теперь она, кажется, жаждет забрать себе ещё и Мори. В висках у него стучит и пульсирует, шелестит горячим шёпотом: «Прыгни. Прыгни же!»
Воздух пахнет грозой. Погода портится, тяжёлые тучи опускаются всё ниже и вот-вот коснутся вершины. Ветер усиливается, пробирается под одежду, заставляя дрожать, задувает в ухо под сбившейся шапкой. По-хорошему, сейчас нужно идти назад — так быстро, как только можно. Гроза будет сильной, хватает одного взгляда на тучи, чтобы понять это. Однако Мори ещё хватит времени обогнать её и успеть вернуться к палатке до того, как она разгуляется окончательно. Пережидать непогоду лучше там, а не на голом склоне.
В палатке можно будет выпить горячего чая, разделить пополам шоколадку и остатки сыра. Миямото злился с утра, что они взяли слишком мало еды, но у Мори ещё есть колбаса и зачерствевший багет на дне рюкзака. Это придаст им сил: хватит, чтобы спокойно пересидеть грозу и безопасно спуститься.
Мори не хочет возвращаться туда, где люди: там кипит шумная жизнь, прогнившая насквозь. Блёстки и деньги, вспышки фотоаппаратов и бесконечные интервью. Спонсоры требуют тестировать их экипировку и строчить километровые отзывы. Миямото смущается ходить на свидания в одиночку и просит Мори составить ему компанию, чтобы встретиться с девушками пара на пару. Юные французы, тренировать которых он помогает, в состоянии лазать только по самым лёгким стенкам, по маршрутам, которые Мори прошёл бы даже с закрытыми глазами. Зачем ему это всё? Зачем оставаться среди этой мишуры, когда можно уйти в тишину и покой?
Мори поднимает голову и открывает глаза, чтобы посмотреть в небо. Свинцовое, низкое, кажется, протяни руку — и коснёшься его. Время уходит, как тающий снежник на жарком солнце, у Мори осталось минут пять или десять, прежде чем туча накроет его с головой и пойдёт ещё ниже, скроет вершину туманом. Ему хочется плакать — от пронзительной красоты, от величия природы, частичкой которой так хочется быть. Его тянет в бесконечное небо, к влажным скалам. Далеко вниз, в глубокие, кажущиеся отсюда бездонными долины.
Он хотел бы сделать последний шаг, но не имеет на него права. Даже на полшага, отделяющие его от падения. Его ждут внизу — живым. Мори нет дела до спонсоров и французов, но он не может подвести Миямото. Он должен спуститься туда, где в укромном месте, не видимая с вершины, стоит маленькая-маленькая палатка. Тёмно-зелёная, потрёпанная, с выцветшим логотипом на тенте. В ней — термос горячего чая, который согрел с утра Миямото. Сухая одежда. Оставленный перед подъёмом рюкзак, на дне которого лежит припрятанная для всё того же Миямото колбаса. Приземлённый, искусственный мир, такой далёкий от прогретых солнцем вершин.
«Знаешь, почему я преодолел стену со сложностью 5.13? Я не хотел проиграть тебе! Если ты сможешь, я тоже смогу!»
«Оставайся со мной, Мори! Не уходи один!»
Даже сделав ещё полшага, Мори не сможет освободиться. Он хочет уйти от мира, остаться в одиночестве, но не сможет этого сделать. Жить отшельником не позволит Миямото. Просить освобождения у гор — бесполезно. Пройдя тем путём, которым покинули мир Мизуки и Ониши-сенсей, Мори лишь воссоединится с ними. Это не снимет с его плеч чувство вины, он в любом случае понесёт своё наказание.
А ещё через час после начала грозы, не позже, Мори будут искать. Миямото слишком хорошо знает его и то, как зовут его горы. Как только он решит, что Мори не хочет спускаться, то сразу же вызовет спасателей. И пойдёт сам, потому что знает: в грозу вертолёт задержится. Ещё одна смерть на совести Мори. Он уже виноват, уже не имеет права освободиться, и не хочет усугублять эту вину. Даже там, за гранью, если там есть хоть что-нибудь. Уйти сейчас значит предать ещё больше.
Ноги налиты свинцом, отказываются двигаться. Мори кусает обветренную губу, тонкая кожа лопается под сколотым зубом, тяжёлая капля набухает и прорывается, стекая горячей струйкой по подбородку. Сердце колотится пойманной птицей, рвётся из груди — приходится стиснуть куртку в негнущихся пальцах.
Первый шаг тяжелее всего. Назад, от края, и только потом повернуться. Нельзя оглядываться, нельзя смотреть в небо. Только под ноги, слизывая терпкую кровь. На вкус она как вино — густое и ароматное, совсем такое, как то, что они вечерами пьют с Миямото. Мори соглашается неохотно, всего на один бокал, но Миямото всегда подливает ещё и ещё, и бутылку они приканчивают незаметно. Мори тогда становится жарко, он раскидывается на спальнике или узкой гостиничной койке, загнанно дышит и жмурится, волосы липнут к вискам. Любуется перебирающим жумары и карабины Миямото, подтаскивает под голову его же куртку, терпко пахнущую потом и дымом костра, и засыпает под звон железок. Спокойно, без снов и тяжёлых мыслей. Зная, что рядом есть кто-то, кто не даст ему совершить ошибку.
Каждый раз Мори обещает себе: "Никогда больше!" А через пару дней Миямото, лукаво подмигивая, покупает очередную бутылку — что-нибудь из полюбившегося или того, что они ещё не пробовали — и достаёт тонконогие стальные бокалы. И Мори, как всегда, соглашается. Как и в прошлые разы, на «один бокал».
«Эй, Мори. Я планирую отоспаться, не смей будить меня, как спустишься со своей вершины».
Если быть честным, в его рюкзаке лежит ещё и фляжка, до краёв наполненная красным, как кровь, вином. Густым и сладким, его можно разбавить водой из текущего с ледников ручейка, чтобы утолить жажду, а можно выпить и так. Чтобы, возможно, перестать закрывать глаза на очевидные вещи. Чтобы решиться протянуть руку и коснуться чужого плеча в благодарном, но совсем не дружеском жесте. Разделить на двоих припрятанную под запасным снаряжением колбасу и на самом деле не такой уж чёрствый багет. Запить еду свежим чаем — тот, что был в термосе, давно уже выпит. Мори знает: оброненное ему вслед «отоспаться» было неправдой. Его возвращения ждут, прекрасно зная, что он не сможет уйти.
Тучи здесь опускаются всё ниже, скрывают вершину, пытаются догнать Мори. Первые капли дождя разбиваются мелкими брызгами на камнях, катятся по куртке и падают дальше — и Мори ускоряет шаг. Там, далеко внизу, в этот самый момент огонёк ласково лижет кастрюльку с водой, и нужно успеть дойти, чтобы чай не остыл.
Мори снова хочется плакать — от пронзительной красоты, которая иногда скрывается в человеческом сердце.
«Дождись меня, Миямото. Я снова не хочу умирать…»
Название: Пока я твой капитан
Фандом: Yowamushi Pedal
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014 и анонимный доброжелатель
Размер: мини, 1588 слов
Персонажи: Мидосуджи Акира, dark!Ишигаки Котаро
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Мидосуджи проиграл межшкольные.
Предупреждения: отсылки к канону
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Пока я твой капитан"
— …уджи! Эй, Мидосуджи!
Вата. В каждом ухе — по плотному комку, закупоривает наглухо, голову аж распирает изнутри. Если открыть глаза, есть риск, что они взорвутся, истекая вонючей гнилью, так что лучше не делать этого. Не делать вообще ничего. Вообще-то, Акира и не делает, но тело всё равно скручивает болью: жёсткие руки вцепляются в его плечи, бесцеремонно встряхивают.
— Мидо… Ч-чёрт, как там… Акира! Акира, ты меня слышишь?
Какой знакомый голос. Акире хочется блевать от него, и одновременно он же не даёт скатиться обратно в холодную муть. Сколько уже в ней прошло? Минуты? Часы? Вся ночь? Вряд ли последнее, потому что руки ещё шевелятся, даже пальцы гнутся свободно, а колено ноет не так, как всё остальное.
Давным-давно свёрнутое и так и не залеченное нормально колено. Правое. Длинный незаметный шрам на внутренней стороне, выболевший тёмный кругляш под самой чашечкой. Акира падал на это колено много раз в детстве, падал в младшей и средней школе, падал совсем недавно. Завтра будет дождь, оно всегда ноет перед дождём.
— Слы… шу… — Акира цепляется за привычную ломоту в суставе, выдирая себя за шкирку из липкого холода.
Гнилого холода. Вязкого, противно пованивающего кровью и грязью.
— Ну наконец-то! — Котаро! У голоса есть имя: Котаро. — Можешь встать?
С ума сошёл? Тут пошевелиться-то нормально нельзя, а он требует встать. Акира стискивает зубы, поднимает тяжёлую, как свинцом налитую руку и наощупь находит плечо Котаро. Сжимает, впиваясь пальцами, большим ровно под ключицу. Он часто делает так, доказывая свою правоту, так что это привычное ощущение: тонкая ткань, горячее живое тело под ней, слишком живое, чтобы стерпеть прикосновение к нему без глухого раздражения. А потом — сердитое шипение в ответ, ещё один якорёк. Акира опирается на подставленное плечо, подбирает под себя ноги и приподнимается…
Сознание заволакивает багровым от боли туманом.
В следующий раз, когда он осознаёт себя, уже не холодно. Под спиной что-то мягкое, голова и плечи приподняты. Дышать всё равно тяжело, но кажется, ничего не сломано. Повезло. Акира тянет щекочущий ноздри воздух, пытается поймать знакомую нотку…
Котаро.
Кто бы сомневался.
Дома у Котаро он ещё не был. К себе, впрочем, не водил тоже, не на что там смотреть, так что альтернативы в любом случае быть не могло. Даже если бы не этот знакомый запах — горький одеколон и лёгкая кислинка пота — пропитавший всё вокруг, ошибиться невозможно. Не в школу же его волочь.
Зачем бы это, кстати? Притащить домой, уложить в постель. Дурацкий альтруизм, дурацкий! Как всё, что Котаро вообще делает и думает. Сюсюкается со своей командой и считает, что с ним нужно вести себя так же?
Это бесит. Это вызывает желание вскочить, найти Котаро и вломить ему. Или нет, укусить! Да, укусить было бы лучше. Впиться куда-нибудь в плечо, разгрызть мягкую кожу. И хихикать потом в ладонь, любуясь его обидой. Издёвками его уже давно не прошибить, терпилу, нужно переходить в следующую фазу.
Дрессировки.
Неудачно выдрессировал. Покусали тут как раз его.
Акира кривится, стискивает зубы и пытается сесть. Неудачно, правда — ещё не открыл глаза, только голову приподнял, а уже кажется, что едва-едва сняли с карусели. Детской такой, старой маленькой карусельки, она гремит и скрипит, когда крутишься, подскакивает на каждом обороте, там что-то заело в самой середине, то ли щербина, то ли наоборот, попавший камешек. После катания кажется: пара шагов — и съеденный недавно обед окажется на земле неаппетитной лужицей.
— Не двигайся, Мидосуджи-кун. Пожалуйста.
На лоб ложится прохладная тяжесть. Тонкие струйки щекотно ползут по вискам, затекают в уши, оседая пробками, глушат звуки. Обманка, это всё обманка, в голосе у Котаро не может быть такого беспокойства. Глупый, наивный капитанчик, даже он не мог простить позорного проигрыша на межшкольных. Он должен был быть сегодня вместе со своей командой, вдохновлять её. Как там… первым бросить камень?
Уж точно не приносить мокрое полотенце.
— Я думал вызвать врача, — Котаро тяжело опускается рядом, в бок едва ощутимо толкает колено, и Акира чуть не воет от вспыхнувшей боли. — Но ты бы разозлился, Мидосуджи-кун. Пришлось обходиться своими силами. Знаешь, Нобу ездил очень неуверенно в средней школе, часто падал. Я прошёл курсы, чтобы… ну, чтобы ничего не случилось.
— Мне неинтересно, — каркает Акира.
Теперь он может дышать, может чувствовать тугую повязку, стягивающую рёбра. Ещё одна на бедре, широкая, захватывает ещё и здоровое колено. Кажется, по больному его не били — не хотели калечить совсем? Акира сомневается в этом: в глазах Ихары и Ямагучи не было и капли сочувствия. Глупые, мерзкие шавки, не желающие понимать, что отработанный материал должен быть отброшен. Надо было сделать это раньше. Надо было сбросить ещё больше лишнего мусора, заранее. На тот момент хватило бы и троих, чтобы дойти до финиша.
Одного Акиры хватило бы.
Как же это всё отвратительно.
Он тянется отбросить руку Котаро — тот ощупывает плечо, осторожно водит кончиками пальцев по ключице. Акиру передёргивает от этих прикосновений, они как слизняк, который ползёт по коже и оставляет за собой липкий след, однако рука поднимается еле-еле и тут же безвольно падает обратно. Запястье туго перебинтовано, на плече приклеена влажная примочка, резко пахнущая травами. Где-то наверняка есть ещё, но их Акира пока не чувствует. Он вообще половины тела нормально не чувствует, только тупую, нудную боль, сменяющуюся режущей, стоит только пошевелиться.
— Я знаю, — тихо говорит Котаро. — Извини, Мидосуджи-кун, нужно было догадаться раньше. Я должен был остановить это.
Акира злобно смеётся в ответ, хотя из-за этого жжёт перетянутые рёбра и становится трудно дышать. Остановить? Как остановить тех, кто пришёл за кровью? Встать рядом? Упасть рядом?
— Отвратительно, — шипит он. — Ты отвратителен, Ишигаки-кун. Думаешь слишком много. Сюсюкаешь слишком много. Блевать от тебя хочется.
Котаро сжимает его руку — настойчиво, уверенно. Поглаживает ладонь кончиком пальца. Акира бы и впрямь сблеванул — вот она, забота о команде, даже его не может оставить в покое, благородный капитанчик, рефлексирующий до последнего — однако это риск захлебнуться собственной рвотой.
— Думаешь, стоило бросить тебя там? — спрашивает Котаро, как-то слишком уж спокойно. — Или больше, прийти и помочь избивать? Как ты говоришь, выбросить отработанный материал и двигаться дальше?
Что-то не то слышится в этом голосе. Что-то очень знакомое, гладкое, как фарфор. Стоит разбить его — и из скрывающейся за ним пустоты ощерятся ржавые зазубренные клинки. Ну или начищенные в случае Котаро.
Знакомое, отвратительное спокойствие.
— Ну конечно же! — Акира скалится в ответ, немного жалея, что не видит наверняка склонённого к нему лица. Полотенце мешает, не даёт открыть глаза, и это бесит неимоверно. — Зря я тебя учил, что ли?
Хочется стиснуть горло Котаро и давить-давить-давить, пока не побелеет кожа, пока не закатятся глаза. Пока он не будет хрипеть и, задыхаясь, молить о пощаде. Пока не покажет, что там, за обманчивым спокойствием.
Как он смеет вообще быть таким спокойным?! Таким… заботливым.
— Глупый, глупый ас Мидосуджи, — Котаро стискивает его пальцы неожиданно болезненно, не щадя. И интонации, Акира с удивлением опознаёт… свои. — Сдавшийся ас Мидосуджи. Ты выиграешь в следующем году, иначе я действительно изобью тебя. И так легко ты у меня не отделаешься… Акира.
Поймал. Вот оно, спрятанное за привычной заботливостью. Ученик оказался старательным, так получается?
Акира понимает неожиданно: может. Приехать на гонку и избить в случае проигрыша. Впрочем, в это всё ещё не верится до конца. Не может тот, кто не нёс никакой ответственности, но при этом мучился угрызениями совести до последнего, так быстро измениться настолько, чтобы решиться калечить кого-то собственными руками.
— Что?! — Акира вскидывается, садится резко, отшвырнув полотенце. — Мерзкая шавка, думай, прежде чем угрожать!
Комната опрокидывается вверх тормашками, катится вбок. Щека горит огнём, а в голове тонко, противно звенит. Пощёчина. Это была… пощёчина. Тяжёлая, Котаро не сдерживался.
— Думаю, — с усилием выплёвывает Котаро. Наклоняется близко-близко, цепляет за подбородок, не давая отвернуться. Давит на грудь второй рукой, не давая нормально дышать. — Я многому у тебя научился за эту гонку, веришь? Сейчас я всё ещё твой капитан, так что обязан защищать до последнего. Но это мой последний год, Акира. Я поставил на тебя всё — команду, дружбу, даже самого себя — и проиграл. Только посмей подвести меня снова.
Акира вздрагивает — не от боли, продирающей слишком неосторожно двигавшееся только что тело. От того, какая ненависть плещется в глазах Котаро. Её больше, чем у всех остальных, вместе взятых, это взгляд человека, которому уже нечего терять.
— Сменишь меня на посту капитана, — Котаро почти касается его носа своим. — Натаскаешь команду. Плевать, кем они будут тебе, друзьями или солдатами, но с ними ты принесёшь мне первое место.
Акира уже видел такой взгляд. Полный такого же сильного, обжигающего чувства, только с противоположным знаком. Полный такой же решимости пополам с обречённостью. Такой взгляд был у его мамы — так давно, что кажется: в другой жизни. В тот день она попросила его победить.
В последний день своей жизни.
Что же это? Котаро, этот его никчёмный, отвратительный капитанчик, пытается показать зубы? Пробраться в его голову и потеснить… подняться на ту же ступеньку?!
Никогда! Не бывать этому! Акира дёргается, пытается сбросить Котаро с себя. однако тот наваливается сильнее, давит уже на горло. Дышать практически нечем, перед глазами начинают мельтешить мелкие-мелкие крапинки.
Отвратительно!
— Если ты проиграешь, Акира, — говорит Котаро тихо. Так тихо, что его голос едва слышен. — Клянусь, я переломаю тебе ноги в тот же день. Ты никогда больше не сядешь на велосипед. Хорошо, если сможешь ходить без костылей.
А затем — убирает руку. Акира давится воздухом, кашляет, перекатывается на бок и давится снова, только уже вскриком. Ушибленные рёбра болят, колено словно разваливается на части.
— Поставлю чай, — спокойно говорит Котаро, отворачиваясь. — А ты подумай.
Дверь негромко скрипит, когда он прикрывает её за собой. Плотно. Так, что кажется: вот-вот щёлкнет замок. Акира медленно перекатывается на спину, подтягивает подушку повыше. Повязки давят, ухудшая и без того отвратительное состояние, хочется содрать их все и выбросить. Разбить что-нибудь. Кого-нибудь — за то, что нельзя больше верить собственным глазам. Был ли Котаро с самого начала таким? Нет, Акира уверен, не был. Это и вправду случилось на гонке — Котаро отбросил ненужные эмоции, как от него требовалось.
Грызущая изнутри злость — даже она — отравлена мерзкой горечью. Липкой, склеивающей зубы привкусом страха. Котаро сдержит своё обещание. Вот только…
Он просчитался. Акира не собирается больше проигрывать.
Фандом: Kuroko no Basuke
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014
Размер: мини, 1660 слов
Персонажи: Хьюга Джунпей, Ханамия Макото
Категория: джен
Жанр: мистика, ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Чтобы мы висели вместе.
Предупреждения: смерть персонажа, постканон
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Дорогой Паука"
Чтобы ты попала в сети,
Чтобы мы висели вместе.
(с) Агата Кристи — Дорога паука
Чтобы мы висели вместе.
(с) Агата Кристи — Дорога паука
Так бывает, когда страха становится слишком много. Слишком много для того, чтобы не только его игнорировать — это-то было пройденным этапом, давным-давно как пройденным… Слишком много даже для того, чтобы бояться – слишком, когда страх заполняет всё внутри, густо льётся через край, и нападает какая-то отчаянная решимость, и становится всё равно, что дальше.
Что угодно, только не страх.
Темнота, свернувшаяся клубком в дальнем углу, протягивает чёрные насекомьи-тонкие лапки – длинные-длинные, ломко изогнутые под странными углами. Бли-и-и-иже… Темнота улыбается. Темнота… смеётся.
— Давай… сука… Давай! Или ты только пугать умеешь? Ну?
От страха язык не ворочается, присыхает к нёбу, и сердце гулко колотится где-то в самом горле… Выпрыгнет же, точно выпрыгнет, вывалится изо рта куском бессмысленно дрыгающегося мяса — как только хоть одна из этих лапок дотронется, как только…
— Блять… — неворочающимся сухим языком шепчет Джунпей.
Сон. Конечно, сон — что ж ещё.
Сердце и правда колотится, как припадочное, слышно, как где-то на улице играет музыка и шуршат машины, а на кухне тикают часы.
В тёмном углу клубится…
Джунпей вскакивает с кровати, едва не свернув по пути стул, лупит по выключателю так, что ладони больно.
Ничего там не клубится — всего лишь стопка книг и журналов, да тень, видимо, неудачно легла. Да стремительно развивающаяся паранойя.
Джунпей тащится на кухню, по дороге везде включает свет, ставит чайник и на автомате набирает номер… Киёши берёт трубку гудка после десятого.
— Ками, да ты знаешь, сколько вре…
— Теппей, я слышал… его.
— А…
Киёши на том конце провода, кажется, зависает, и Джунпей успевает посмотреть на экран телефона. 2:47. Ну да, самое время, чтобы позвонить.
— Ты уверен? Тебе точно не показалось? — в голосе Киёши проскальзывают нотки раздражения — таким тоном взрослый убеждает ребёнка, что под кроватью никого нет, и пора бы уже заканчивать страдать хернёй. Джунпею почти хочется бросить трубку, но тогда придётся остаться наедине с… чем-то, ехидно поджидающим, пока он закончит возиться с отвлекающей бытовухой.
— Блять, Теппей, я его ни с кем не перепутаю! Я же сразу знал, что это он! А сегодня…
— Ладно, ладно, не кипятись, — Киёши, судя по звуку, героически задавливает зевок. — Встретимся завтра, и расскажешь, хо…
— Плохо, — рявкает Джунпей и нажимает на отбой.
Чайник начинает согреваться и тихонько посвистывать, и Джунпей отчётливо слышит, как в этот свист вплетается ещё один звук — смех? Шепоток? Шуршание? Как будто тонкие-тонкие насекомьи лапки ползут к нему ближе. Джунпей выключает чёртов чайник и пьёт непрогревшуюся воду прямо из носика.
*
— Я всё понимаю, но… — Киёши виновато улыбается, и в голосе у него опять проскакивают те снисходительно-недоумённые нотки, которые бесят Джунпея просто до судорог.
— Но ты считаешь меня сумасшедшим.
— Да нет, не считаю… Это нервы, последствия шока… Чёрт, Джунпей, я не психолог, чтобы вдаваться в такие подробности, ты же и сам понимаешь.
Джунпей честно давится крепчайшим горьким кофе — чтоб хоть временно перестало хотеться отрубиться где угодно и в любой позе — и почти всерьёз обдумывает вариант вылить остатки этой отравы Киёши на голову, чтобы он прекратил эти фальшиво сочувственные переглядки.
— Понимаю. Ты просто мне не веришь. Не веришь, что это он… вернулся за мной.
— Конечно, не верю! Макото, конечно, въедливая зараза… был, — у Киёши, кажется, дёргается глаз, и отворачивается он слишком наигранно, с преувеличенным вниманием разглядывая соседний столик… — Он умер, Джунпей. И тебе придётся это принять, извини. Если что, мы с Рико всегда готовы тебе помочь, ты знаешь.
Джунпею почему-то хочется смеяться — что-то истерическое, наверно.
*
Так бывает, когда…
Так не бывает — вообще-то. Не бывает, чтобы темнота так густо концентрировалась в одном углу комнаты — пусть даже действительно самом тёмном. Не бывает, чтобы темнота обретала форму и, кажется, даже какую-то материальную поверхность… Не чёрную. Тёмно-тёмно-коричневую, очень жёсткую на вид… Невозможно чужеродную в своей недо-материальной хитиновой прочности…
Хитиновой.
Темнота смеётся, клубится, то собираясь в плотный ком, то распадаясь, растекаясь по полу и стенам, тянет-тянет-тянет тонкие ниточки лапок, переломанных, судорожно дёргающихся лапок, в последней агонии желающих забрать с собой в небытие по ту сторону.
Темнота смеётся, темнота умеет ждать и знает, что жертве некуда бежать…
Куда убежишь из собственных снов.
В комнате мутновато-серо от намечающегося рассвета, на улице тихо. Джунпей нащупывает лежащие на столе очки, потом телефон… 5:15, на час можно уже не ложиться досыпать, да и заснёшь тут, как же.
В дальнем углу, за дверью, темнота с едва слышным шуршанием сворачивается в клубок, медленно втягивает тонкие лапки и, ехидно посмеиваясь, исчезает совсем — будто убедившись, что жертва всё увидела и расслышала достаточно хорошо, чтобы нельзя было потом списать на «показалось спросонья»…
Нет, показалось!
Сон. Просто сон. Сон-сон-сон!
Едва набранный номер Киёши Джунпей сбрасывает раньше, чем проходит первый гудок — ничего же не случилось, Киёши прав, к двадцати с лишком годам пора бы уже и перестать шугаться бессмысленных кошмаров.
На крышке банки с растворимым кофе болтается нитка паутины и пара мелких чёрных паучков — слишком маленьких и безобидных на вид, чтобы воспринимать их всерьёз. Пауков Джунпей стряхивает в раковину, зачерпывает кофе ложкой и жуёт просто так, не заваривая — челюсть сводит, как горько, но это бодрит хоть немного.
Слышно, как за стеной, в уже давно нежилой второй комнате шевелится и шуршит. Джунпей прислоняется к стене лбом.
*
— Хьюга! Как ты вообще живёшь в этом свинарнике!? Там же везде паутина! — Рико возмущённо потрясает тряпкой.
— Я там и не живу, — вяло отмахивается Джунпей. — Я один, мне хватает одной комнаты.
Спать хочется совершенно невыносимо — сегодня темнота опять шуршала и смеялась, и тянулась тонкими лапками. Уже привычно обволакивала мягким шепотком, прячущимся по углам.
— Мне это не нравится, — с нажимом начинает Рико, и Джунпей с ней целиком и полностью согласен.
Ему тоже это не нравится, ему изначально не нравилась идея привести квартиру в порядок — опять терпеть эти подозрительно-внимательные взгляды, это осторожное «Как ты?», эту заботу, от которой становится только тошнее. Помнится, когда он притащил Ханамию в свою квартиру, все тоже вежливо ужасались и бегали с большими глазами — пока ублюдок демонстративно, на публику, не объявил, что они встречаются… Впрочем, после этого всё равно бегали. Кажется — проверять, не поубивали ли они друг друга.
— Ты меня слушаешь вообще?
— Нет, — честно отвечает Джунпей — то, что Рико всё это время что-то говорила, доходит с опозданием, медленно-медленно просачивается в засыпающие на ходу мозги.
— Так. Знаешь, мы всё понимаем и очень тебе сочувствуем, но ты же заживо себя хоронишь! — в голосе Рико та приказная, властная интонация, оставшаяся со школьных времён, когда они все были возмутительно живы и просто играли в баскетбол. — Киёши…
— Он ушёл кресло выносить. Кресло Ханамии, — зачем-то уточняет Джунпей, и Рико лупит его тряпкой.
В волосах у неё действительно паутина и пыль.
*
Темнота вытягивается из угла, стекает по стене на пол, чтобы оформиться в плотный сгусток, из которого выползают длинные тонкие лапки, переламываются — немыслимо, в десятках мест сразу, тянутся вперёд и вверх и утекают обратно в «тело» темноты. Или нет — в действительно тело, тёмно-тёмно-коричневое округлое тело, покрытое материально-твёрдым хитиновым панцирем. Из тела в очередной раз вытягиваются лапки — толще, и не настолько нелепо изломанные, как прежние, восемь тёмно-коричневых жёстких лапок, подрагивающих под тяжестью тела, но всё же поднимающих его — неустойчиво и слабо, но это только пока.
Только на первые пару шагов.
Во рту сохнет, воздух врывается в лёгкие неохотно и с трудом, хочется орать, но в горле только липкая дрянь, примерзающая изнутри, стягивающая все внутренности так, что даже шёпот не выдавить — только смотреть, как темнота медленно, но верно ползёт ближе, перебирая лапками, и под брюхом у неё тянется белёсая муть.
Паутина.
Паук плетёт паутину, пауки умеют ждать, пока жертва вляпается намертво, с потрохами, и убивают уже сдавшийся куль мяса, просравший свою жизнь.
Паук.
Джунпей даже не сразу понимает, что проснулся — в комнате определённо есть… что-то, и смелости повернуть голову и посмотреть в дальний угол так и не хватает, кажется — если увидит, что там, то сдохнет или свихнётся от страха в ту же секунду. В углу ворочается что-то большое и тяжёлое, шуршит и скребёт по обоям, Джунпей закрывает глаза и считает, как сердце гулко, чуть ли не ощутимо колотится о рёбра — часто-часто, так громко, что то, что возится в углу, должно это слышать. Слышать, чувствовать и знать, что жертва уже прилипла и просто пока пытается не дёргаться — верит, что может высвободиться. Пока верит. Но уже — не может.
Где-то на улице оглушительно срабатывает сигнализация, и Джунпея «отпускает». На часах 3:23, в углу, разумеется, никого нет. Уже нет.
Спать больше не хочется, но отдирает располосованные на лоскуты неопрятно свисающие лохмотья обоев и отмывает пол от комьев клейкой паутины Джунпей уже утром. И Киёши ничего не рассказывает — ни к чему поддерживать репутацию сумасшедшего, испугавшегося грязи в комнате.
*
— Да. Извини, башка раскалывается, я правда не поеду.
Киёши в трубке вздыхает с сомнением, на заднем плане Рико уже кого-то отчитывает, но слов не разобрать. Джунпей и хотел бы смотаться на встречу однокашников, повидаться с бывшей командой Сейрин, разлетевшейся по миру, но…
— У тебя точно всё в порядке? — с нажимом на «всё» переспрашивает Киёши. — Кошмары больше не снятся?
— Не снятся, — врёт Джунпей. — Всё в порядке. Передавай там нашим привет, ага? — и, не дожидаясь ответа, нажимает на отбой и кидает телефон на стол — не попадает, телефон проскальзывает по столешнице слишком далеко, падает на пол, задняя панелька и аккумулятор вываливаются… Ну и к лучшему. Значит, никто не дозвонится с вопросами о самочувствии.
Всё в порядке. Всё в абсолютном порядке, подумаешь — немного съехал с катушек после того, как ублюдок Ханамия умудрился сыграть в ящик в на тот момент неполные двадцать два. Три дня не дожил до двадцати двух, если точнее.
Джунпей всегда думал, что Ханамию рано или поздно прихлопнут где-нибудь в тёмной подворотне те, кому он успел поднасрать, а всё вышло до оскорбительного прозаически — гололёд, автобус с неисправными тормозами и «приезжайте на опознание». Ублюдку до неузнаваемости перемесило — переехало — лицо.
Джунпей переворачивается на бок лицом к стене и вслушивается в шуршащие шажки за спиной, всё ещё на грани слышимости — так, что при желании можно убедить себя, что это глюки, но уже близко-близко, вроде бы уже у самой кровати.
Уже не страшно, бояться, наверно, просто надоело.
— А я даже скучал по тебе, ублюдок, — шепчет Джунпей.
За спиной раздаётся довольный смешок, а потом лопаток касается что-то холодное — невыносимо, мёртвенно-холодное и жёсткое, прижимается ближе, отчего холод протекает под самую кожу, льдисто стискивает нутро… По груди скользит лапка — тонкая, тёмно-коричневая, покрытая блестящим хитином и тонкими колючими волосками паучья лапка.
Дождался, чёртов паук, доходился кругами. Жертва вляпалась по самое не могу. Жертва уже и сама готова… Сама хочет.
Джунпей закрывает глаза.
Название: Причина и следствие
Фандом: Kuroko no Basuke
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014
Размер: мини, 2 896 слов
Пейринг: Аомине Дайки/Момои Сацуки
Категория: гет
Жанр: романтика и немного юмора
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: У Аомине Дайки давно сложился свой стереотип красоты, а Момои Сацуки прекрасно знает все свои достоинства.
Примечание: неосознанный UST
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Причина и следствие"
Третье лето начальной школы.
Вечер не принес прохлады. До темноты оставалась всего пара часов, а стоячий знойный воздух не обещал перемены участи даже с наступлением ночи. Дайки прищурился на садящееся солнце и, пожав плечами, зашагал в сторону площадки: если остальных развезет, и они не придут, что ж, придется в одиночку кидать мяч в кольцо. Все лучше, чем изнывать от жары и скуки дома. Даже Сацуки не пришла поиграть, хотя и обещала.
Дайки уже почти дошел до места и, напрягая слух, пытался угадать, есть ли на площадке кто-то, кто сможет составить ему компанию, как вдруг вместо отдаленного стука баскетбольного мяча услышал из соседних кустов тоненькие всхлипы. Он остановился и прислушался, — похоже, плакала девчонка, — а потом решительно шагнул вперед, раздвинув густые ветки.
Сацуки сидела на корточках, закрыв лицо руками, и ее плечи жалко подрагивали. Услышав шорох, она вскочила и, сжав губы в тонкую полоску, принялась усиленно размазывать по щекам слезы. Дайки даже растерялся в первую секунду.
— Сацуки, ты чего? Плачешь?
Она сразу перестала тереть глаза и, опустив крепко сжатые кулачки, молча помотала головой: волосы заметались из стороны в сторону, и несколько светлых прядок прилипли к щекам и мокрым ресницам.
Дайки нахмурился и тоже сжал кулаки. Сацуки была не из тех, кого легко заставить плакать, — сколько раз она обдирала колени и локти, играя вместе с ним, получала баскетбольным мячом по лицу, однажды даже бровь разбила, насмерть перепугав родителей Дайки, когда он притащил ее домой смыть заливающую глаз кровь… А вот теперь поди ж ты — сидела в кустах и ревела. Дайки смущенно и зло цыкнул. Как девчонка.
— Нечего врать, — он подошел вплотную и стал свободной рукой убирать с лица Сацуки налипшие волосы. — Быстро говори, кто тебя обидел.
Она снова упрямо сжала губы и неуверенно качнула головой, как вдруг ее словно прорвало: подбородок дрогнул, смялся, нижняя губа искривилась, а из глаз брызнули огромные прозрачные слезы. Дайки отшатнулся и отдернул руку, Сацуки тоненько завыла, вздернув голые худые плечи с бантиками сарафанных бретелек.
— Они!.. Они сказали… сказали, что я… — слова с трудом прорывались сквозь рыдания, и Дайки совершенно растерялся. И еще больше разозлился. Тот, кто заставил Сацуки так горько плакать, а самого Дайки — чувствовать себя при этом беспомощным идиотом, должен получить по полной программе. — …сказали, что я… — всхлипывала Сацуки, переходя на какие-то совершенно душераздирающие ноты, — что я доскаааа!..
Дайки моргнул.
— Чё?..
— Дос… доскааа! — провыла Сацуки.
Приехали. Такими темпами стемнеет раньше, чем он выяснит, в чем дело.
Дайки аккуратно положил мяч на землю, взял Сацуки обеими руками за плечи и хорошенько встряхнул.
— Говори толком, — потребовал он. Сацуки резко вздохнула, потом медленно выдохнула, тараща на него отчаянные глазищи. Шмыгнула опухшим, тускло отсвечивающим носом и принялась сбивчиво рассказывать, как собиралась прийти к Дай-чану, но мама попросила купить свинины в лавке, и как по пути домой она проходила мимо магазина одежды, и как остановилась повертеться в новом сарафане перед витриной, и как ее заметили какие-то мальчишки и стали дразнить.
Дайки слушал, чесал в затылке и ничего не понимал: с чего это Сацуки вдруг приспичило разглядывать в витрине свой сарафан? Зеркала, что ли, дома нет? И чего к ней прицепились эти мальчишки? Ну смотрится девчонка в витрину, ну и пусть себе, на то она и девчонка…
— А при чем тут доска? — наконец спросил он, так и не сумев постигнуть странную женскую логику. В этот момент с площадки донесся такой знакомый и родной звук баскетбольного мяча, что у Дайки заныло под ложечкой. Ну надо ж было так попасть!
— А при том! — голос у Сацуки вдруг стал обиженным и злым, и Дайки увидел, что она уже совсем не плачет — глаза высохли и гневно сверкают. — Я вчера, когда от тебя пришла, захожу на кухню — воды попить, а там родители. Ну, и меня не видят. А папа смотрит на маму и говорит «Ты такая красивая!», а сам на грудь смотрит. А мама покраснела и улыбается… счастливо так… не знаю, — она вдруг вспыхнула до корней волос, отвернулась в сторону, и Дайки почувствовал, что тоже краснеет. — И я подумала, а буду ли я такая же красивая, как мама? И будет ли кто-то, кто скажет, что у меня красивая грудь?.. А эти, — Сацуки заговорила тише, потом совсем перешла на шепот, — сказали, что я плоская, как доска. И доской останусь. И нечего выпендриваться.
К этому моменту Дайки уже совсем не знал, куда деваться от смущения. Блин, ну вот кто его дернул лезть в эти кусты?! С другой стороны, Сацуки всегда была ему другом, играла с ним в баскетбол, если было не с кем, даже при том, что у нее это получалось плохо, и она всегда проигрывала. И с ней всегда было о чем поговорить. И когда они вместе смотрели баскетбольные трансляции, она всегда здорово угадывала результат. И вообще, была своим парнем. Правда, парень бы не стал сейчас ставить Дайки в такое дурацкое положение…
Дайки попытался улыбнуться.
— Да ладно тебе, забей! — он хлопнул Сацуки по плечу, как и следовало поступить со своим парнем. — Мало ли дураков?! Сдались они тебе. Пошли лучше поиграем!
— Дай-чан, — она подняла на него свои огромные глаза, казавшиеся какими-то особенно яркими и сияющими от пролитых слез. — Ты тоже считаешь, что я уродина?
Ну вот как с ней разговаривать? Дайки не удержался и с размаху шлепнул себя ладонью по лбу. А когда снова поднял глаза, Сацуки стояла к нему боком, неестественно выпрямившись и развернув цыплячьи плечики. Спущенный с плеч сарафан висел на талии.
— Дай-чан, — Сацуки подняла на него решительные глаза, — мы же друзья. Скажи честно, я красивая?
Выбор был не из легких. На кону стояла их дружба, которой было столько же лет, сколько Дайки себя помнил. И если бы Сацуки остановилась на своем первом вопросе, про уродину, Дайки честно и не задумываясь ответил бы, что, конечно же, нет. Разве может его лучший друг, который любит баскетбол так же сильно, как сам Дайки, быть уродиной?! Но насчет красоты Дайки понятия не имел, что ей ответить. У нее и мышц-то на руках нормальных не было! Ноги еще ничего, нормальные такие, сильные ноги — Сацуки до вечера могла бегать с ним по площадке, почти не уставая, хотя прыгала, конечно, отстойно. Но она-то, вроде, не про ноги спрашивала.
Склонив голову к плечу, Дайки свел брови и посмотрел на голую грудь Сацуки. Белая кожа с розовыми кружочками, остро проступающие ключицы, торчащие ребра… Что тут красивого? Все вполне обычное. Дайки наклонил голову в другую сторону. Торчащие крыльями лопатки, бугорки позвонков между ними. Сделал шаг назад, пытаясь представить на месте плоской груди Сацуки что-то более выдающееся… В животе странно и неприятно шевельнулось, а щеки вмиг окатило жаром. Дайки решительно шагнул вперед и потянул сарафан Сацуки наверх.
— Ты красивая, — сурово сказал он.
— Честно? — просияла Сацуки.
— Так, — тут Дайки уже всерьез разозлился — и на придурков, из-за которых он оказался в этих кустах, и из-за глупой Сацуки, которую он, вообще-то, всегда считал умнее любого мальчишки в районе, а тут такая ерунда! — и из-за того, что почему-то вдруг рядом с ней почувствовал себя полным дураком. — Мы друзья?
— Конечно, — Сацуки принялась снова завязывать бретельки на плечах.
— А эти уроды тебе друзья?
— Нет, конечно! — Сацуки презрительно скривила губы. — Спрашиваешь! Я их даже не знаю!
— Так почему ты веришь всяким придуркам, а мне нет?! — Дайки снова взял ее за плечи и развернул к себе. — Слушай меня: я, Аомине Дайки, говорю, что ты красивая. Потому что ты мой друг. А эти бараны ничего не понимают в красоте… — тут он понял, что речь эта оказалась посложнее беготни с мячом в жару, потому что совершенно взмок, а майка прилипла к спине.
Сацуки хлопала на него ресницами, и во взгляде ее читалась радость пополам с полным благоговением.
— Дай-чааан… — тихо выдохнула она, и где-то в глубине души Дайки шевельнулось тщеславие: он это сделал!
— Все. Пошли играть. И если снова встретишь этих уродов, сразу скажи мне, я им покажу.
Первое лето средней школы.
— Я дома! — крикнул Дайки, вваливаясь в дом после пятничной тренировки. Никто не отозвался. Есть хотелось до темных пятен перед глазами, и Дайки, едва скинув обувь, прошел прямиком на кухню.
На плите стояла кастрюля с еще горячим карри, рядом обнаружился рис, и Дайки тут же принялся наполнять тарелку.
К тому времени, как желудок сообщил ему, что больше не сможет вместить ни рисинки, Дайки с легким чувством вины осознал, что в кастрюле осталась примерно половина приготовленного карри. Вряд ли, убегая на дежурство, мама предполагала, что блюдо, рассчитанное на сутки, будет уничтожено в первый же вечер.
Вздохнув, но не в силах долго изнурять себя борьбой с угрызениями совести — особенно после отличной тренировки со стартовым составом Тейко и плотного ужина — Дайки наскоро помыл за собой посуду, уничтожая следы своего пребывания на кухне, и, подхватив сумку с вещами, затолкал их в стиральную машинку.
Возвращаясь в прихожую за учебниками, он только тогда заметил в самом углу девичьи школьные туфли: значит, где-то в доме была Сацуки. Странно, что ее совсем не было слышно, спала она, что ли? Дайки вспомнил, что она собиралась сразу после школы пойти по магазинам и наотрез отказалась ждать до завтра, хотя он тоже хотел присмотреть себе новые кроссовки.
Он прошел к себе, попутно заглянув в гостиную, но так никого и не нашел. Это было чудно, но довольный и сытый Дайки не склонен был озадачиваться вопросом, почему Сацуки существует отдельно от своей обуви. Он уже рассчитывал завалиться на кровать, чтобы вздремнуть, как вдруг услышал, как Сацуки что-то напевает в душевой. Он подошел и сунул голову в гостеприимно приоткрытую дверь, собираясь сказать…
Что он собирался сказать, Дайки так и не понял, потому что увидел Сацуки. Та стояла перед зеркалом в одной форменной юбке и прижимала к груди лифчик. Сдвинув брови, она очень критично осматривала себя, слегка сминала пальцами грудь, заставляя ее сильнее приподниматься, взбухая над краем лифчика мягкими белыми булочками. Потом отвернулась, бросила белый и приложила черный: перед взором Дайки на миг мелькнули заострившиеся розовые соски, и кровь тяжело забухала в голове. Он мигом выпрямился и зажмурился, чувствуя, как воздух в комнате раскаляется все сильнее. Стараясь не шуметь, он снова вышел в коридор, вернулся на кухню и, открыв холодную воду, умылся, надеясь смыть с внутренней стороны век словно отпечатавшуюся на ней картину нежной девичьей груди, сжимаемой тонкими пальцами. И снова направился к себе.
— Я дома!!! — проорал он так, что слышно было, наверное, даже соседям. — Есть кто?!!
Навстречу ему из комнаты, уже полностью одетая, выглянула улыбающаяся и чем-то страшно довольная Сацуки.
— Ну наконец-то! — воскликнула она. И затараторила: — Почему так долго, Дай-чан? Как прошла тренировка? Они возьмут тебя? Что сказал Ниджимура-семпай? Ты здоров? Выглядишь странно — щеки красные… — она протянула ладонь к его лицу, словно собираясь пощупать лоб, но Дайки ловко увернулся.
— Здоров, все нормально, — он прошел в комнату и рухнул на кровать, прикрыв лицо локтем. — Устал.
— Ты, правда, какой-то странный… Аомине-сан просила обязательно тебя дождаться и сказать, чтобы ты не съедал все карри за раз, а то ее не будет двое суток, она кого-то подменяет в больнице.
Дайки скрипнул зубами.
— Ладно.
— Дай-чан? — Сацуки села рядом на кровать и попыталась убрать руку от лица Дайки. — Что случилось? Я же вижу, что что-то не так…
Дайки на миг приоткрыл глаза, снова наткнувшись взглядом на грудь Сацуки и отчетливо увидев, словно обладал особым зрением, белую кожу и розовые кружки, обрамляющие соски. Он снова зажмурился. Только бы Сацуки не заметила, что его школьная сумка оказалась в комнате раньше самого Дайки.
— Я съел карри, — выдал он первое, что пришло в голову.
Сацуки охнула и прикрыла рот ладошкой.
— Как?
— Ну как! Есть хотел после тренировки, вот и съел. Я ж не знал. Теперь есть нечего.
Сацуки секунду смотрела на него, сосредоточенно нахмурившись, потом резко встала.
— Хорошо. Раз это я виновата — не успела тебя предупредить — мне и исправлять. Я сама приготовлю карри.
— А ты умеешь? — Дайки открыл один глаз.
— Конечно! Каждая девушка обязана уметь готовить, — бодро заявила Сацуки и решительно направилась прочь из комнаты.
На следующий день Сацуки с извинениями за свою оплошлость принесла из дома онигири, приготовленные Момои-сан, а Дайки, закончив отмывать кухонный бардак, что они с Сацуки учинили, пытаясь состряпать еще карри, сбежал в город и долго ходил там мимо прилавков с журналами, на обложках которых сияли купальниками нового сезона большегрудые модели.
Второе лето старшей школы.
— Эй, Аомине! — резкий голос Вакамацу разорвал душную пелену дремоты. — Ты долго собираешься это терпеть?
— Что именно? — Дайки кое-как разлепил глаза, прикрываясь ладонью. Ну что там еще? Кто-то пытается играть на пляже в баскетбол?
— Если ты ничего не сделаешь, я сам вмешаюсь…
Лето. Окинава. Пляж. Море… И Вакамацу. Блин.
Дайки раздраженно сел.
— Что еще?
— Да вон, снова какие-то хмыри трутся возле Момои-сан!
Дайки прищурился, пытаясь разглядеть на запруженном пляже знакомую фигуру.
— Вы не туда смотрите, Аомине-сан, — услужливо подсказал Сакурай. — На два часа.
В указанном направлении недалеко от них стояла группа каких-то совсем немаленьких ребят. Нужно было хорошо присмотреться, чтобы понять, что голубые пятна, едва различимые между их фигурами — это купальник Сацуки.
— Ну и что? Она ж менеджер, — зевнул Дайки. — Наверное, об игре договаривается.
Потом один из них сделал полшага влево, открыв Сацуки его взгляду, и стало понятно, что та выбрала для деловых переговоров неправильный костюм: двое из группы, оказавшиеся за ее спиной, не спускали глаз с ее зада и ног, а тот, что непосредственно разговаривал с Сацуки, казалось, больше интересовался ее декольте, чем темой разговора.
Дайки с досадой фыркнул.
— Жарко, — заявил он, вставая, и направился к морю.
— Вот ведь бревно, — буркнул ему вслед Вакамацу. — Если б мою девушку так обхаживали, уж я бы…
Что бы сделал Вакамацу, если бы его девушка привлекала столько же внимания, сколько Сацуки, Дайки не интересовало. Да и Сацуки не была его девушкой. Если ей нравится, пусть хоть весь пляж на нее пялится…
— Аомине-кун! — позвала Сацуки, но он не обернулся и вообще сделал вид, что не услышал. Не сбавляя шага, вошел в море и почти сразу нырнул, не чувствуя разницы температур между водой и воздухом. Проплыл, делая резкие, энергичные взмахи, метров пятьдесят, оставив позади буйки, и оглянулся: отведенная Тоо территория, шум и смех пляжа были далеко, а спокойствия почему-то не было. Взгляд то и дело возвращался к группе парней, собравшихся вокруг Сацуки, и необъяснимо хотелось начистить им рожи.
Дайки лег на спину и раскинулся звездой, покачиваясь на ленивых волнах и дыша медленно и медитативно. Еще хотелось свалить с курорта и вернуться в Токио, вызвонить Кисе и Тецу с придурком-Кагами и сыграть двое на двое… Мидориму с его распасовщиком тоже можно было бы позвать. Дайки почувствовал, как по мышцам пробежала приятная дрожь предвкушения и поплыл обратно. Скорее бы эти выходные закончились…
— Дай-чан! — он почти врезался в Сацуки, подплывая к берегу и не заметив, что она стоит руки в боки по пояс в воде. — Совесть у тебя есть? Ты же слышал, что я тебя зову!
— Ну слышал, — признал он, вытирая лицо ладонью, и сплюнул попавшую в рот соленую воду. — Что-то срочное?
— Да, представь себе! Я договорилась об игре со старшей школой из Далласа — они отдыхают на соседнем пляже, — а ты даже не соизволил подойти, поздороваться.
— Ну договорилась же, — Дайки прошел мимо, бросив хмурый взгляд на девушек, как-то очень уж пристально разглядывавших его и не слишком дружелюбно косившихся на Сацуки. — Вот и поздороваюсь, когда встретимся на площадке.
Сацуки цапнула его за руку, не давая уйти: Дайки поморщился — ишь, отрастила, не ногти, а когти какие-то, — и развернулся, стараясь смотреть именно в лицо Сацуки, а никак не ниже, хотя посмотреть там, конечно, было на что, тут он тех ковбоев отлично понимал.
— Дай-чан, я тебя чем-то обидела? — вдруг спросила Сацуки. — Мне кажется, ты меня избегаешь…
— Тебе показалось, — взгляд Дайки все же соскользнул со сведенных домиком бровей Сацуки на губы, потом на плечи и дальше. Высокая грудь мерно колыхалась от дыхания, на нежной коже, покрытой красивым золотистым загаром, в самой ложбинке пряталась родинка в форме цветка. Черт. Дайки почувствовал, что краснеет, и поскорее отвернулся. Глянцевые красотки в журналах — это, конечно, хорошо, но живая, настоящая Сацуки давно уже их переплюнула. — Оденься, а то сгоришь, — буркнул он и хотел выйти из воды, но Сацуки держала неожиданно крепко.
— Дай-чан? — ее голос странно дрогнул, и Дайки снова вскинул глаза — неужели плакать собралась? Ну, точно — поджала губы, и глаза какие-то слишком прозрачные, будто радужку водой разбавили.
— Оденься, говорю, — повторил он. — Не хочу, чтоб все на тебя смотрели, — и чуть не прикусил язык, а Сацуки вдруг прищурилась, вскинув бровь, — никаких слез и в помине нет. И еще крепче сжала пальцы на руке.
— А тебе не все равно?
Дайки взбесился как-то разом — даже сам не понял, что его так достало: Сацуки с ее буферами, собственное смущение перед ней или крепкая рука, не дававшая двинуться с места.
— Да пофигу! — взвился он, вырываясь из ее хватки. — Отвали уже.
От рывка Сацуки чуть не упала, наклонившись вперед, и Дайки случайно зацепил пальцем завязку купальника, рванул, не разобравшись: тонкая веревочка с треском лопнула. Лифчик полетел в сторону, Сацуки отшатнулась, взмахнув руками, — ее голая грудь красиво, словно в замедленной съемке, всколыхнулась — и рухнула спиной в воду.
Ну полный привет. Дайки стоял над ней дурак дураком, не зная, то ли бежать со стыда куда глаза глядят, то ли помочь встать. Впрочем, последнее было бы совсем глупо, учитывая, что голубая тряпочка лифчика как в воду канула — в буквальном смысле. Сацуки беспомощно оглядывалась и прикрывалась под водой руками. Наконец, Дайки осенило.
— Я сейчас, — он выскочил из воды, в несколько прыжков добежал до своей сумки, выхватил черную майку Тоуо и бросился обратно. — Вот, надень, — Сацуки ловко поймала футболку одной рукой, быстро расправила на воде и натянула на себя. Только потом встала и выпрямилась.
Дайки открыл было рот, чтобы извиниться, но слова так и прилипли к языку. Черная мокрая ткань облепила тело Сацуки так, что казалась совершенно прозрачной, не скрывая ничего — ни тяжелую грудь идеальной формы, ни тонкую талию, ни крутой изгиб бедер. Сацуки подошла почти вплотную и смотрела на него с нечитаемым выражением. Дайки почувствовал, что еще немного, и ему самому срочно понадобится брать у кого-нибудь взаймы футболку, чтоб прикрыться.
— Оделась, — наконец фырнула она. — Доволен?
Дайки гулко сглотнул и тоже попытался усмехнуться, а Сацуки вдруг тряхнула головой, словно специально качнув бюстом, и вздернула подбородок.
— Дай-чан, скажи честно, я красивая?
Название: Колбаса на дне рюкзака
Фандом: Kokou no Hito
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014 и анонимный доброжелатель
Размер: мини, 1657 слов
Пейринг: Мори Бунтаро/Миямото Хаджиме, Ониши Масао в воспоминаниях
Категория: джен, преслэш
Жанр: ангст, UST, character study
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Мори знает: через час после начала грозы его будут искать.
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Колбаса на дне рюкзака"
Самое прекрасное, что только есть на свете — это горы. Здесь, как нигде, чувствуешь единение с природой, её величие и непостижимость. Словно любящая мать, она может ласково коснуться щеки обрывком тумана, взъерошить волосы порывом ветра, обогреть и высушить ярким солнечным светом. А может оказаться жестокой мачехой и обрушить лавину на головы тех, кто посмел проникнуть на её территорию. Можно найти дорогу на ощупь, выйти туда, где ещё не ступала нога человека. А можно — заблудиться и погибнуть в каком-то десятке метров от человеческого жилья, не увидев даже света в окне.
Вообще-то, Мори не знает, чего ему хочется сильнее. Идти всё дальше и дальше, увидеть как можно больше, или освободиться, позволить лавине нести себя в пропасть. Он часто мечтает о смерти, просит её у каждой вершины, однако каждый раз в самый последний момент находит в себе силы разжечь тёплую искорку у самого сердца: «Я не хочу умирать!»
Увидев Пойнте Кроз впервые, Мори словно бы ощутил за спиной крылья. Сверкающие в солнечных лучах снежники, вздымающиеся за ними отвесные скалы, — открывшийся вид заворожил Мори. Гора приоткрыла для него облачную вуаль, похитила частичку его сердца, оставаться вдали от неё было невыносимо. И Мори пошёл не задумываясь, ведомый желанием подняться ещё на одну вершину, вновь увидеть бесконечность этого мира. Заплакать от его красоты.
Конечно, уйти в одиночестве не получилось: Миямото не отпустил его. Принёс самые подробные фотографии склонов, какие только нашёл. Заставил тщательно проработать маршрут. Выбил себе несколько выходных, чтобы пойти вместе с Мори.
Это было странно и непривычно, однако Мори чувствовал странное спокойствие, когда слышал хруст снега под его ногами. Миямото шёл чуть позади, даря ему иллюзию единения с горой, однако близко, так близко, чтобы в любой момент иметь возможность подстраховать. Это напоминало о прошлом, о школе. Пальцы иногда непроизвольно сжимались, словно Мори должен был сделать рывок, уцепиться за пожарную лестницу, и казалось, что жёсткие ладони вот-вот подхватят его, стиснут рёбра, стоит оступиться хотя бы раз. Присутствие Миямото должно было раздражать, однако не мешало вовсе.
Штурмовать вершину Мори всё-таки ушёл один. Налегке, взяв с собой только самое необходимое. Миямото злился на это, хотя и остался ждать в последнем разбитом ими лагере. Отпустил, не взяв обещания спуститься обратно. Поверил, что Мори вернётся во что бы то ни стало, и это легло кандалами, опутало руки и ноги.
Однако почему-то не подрезало крылья.
Эта вера приковывает и сейчас — к вершине, до которой Мори наконец-то дошёл. Удерживает, не позволяет поддаться привычному чёрному отчаянию, которое навалилось, сменив эйфорию от единения с горой.
Мори кажется: это так просто… Сделать всего лишь шаг — один только шаг — и раскинуть руки. Завершить нелепое, никому не нужное существование. Он не приносит людям ничего, кроме боли — так почему же тогда он должен заставлять их снова и снова страдать из-за себя? Мизуки. Ониши-сенсей. Кто ещё должен погибнуть из-за него? Оставшийся в палатке Миямото? Французские ребята, которых тот взялся учить скалолазанию? Он попросил Мори помочь, так что же, теперь и они должны пострадать?
Сейчас Мори лишь ненамного старше, чем был Ониши-сенсей, когда его именем назвали маршрут. «Ониши Кизума» на горе Мизугаки — Мори был первым, кто смог повторить это прохождение. Он мог бы совершить и свои первопроходы — хотел бы их совершить. Однако всего один шаг — и ничего этого не будет. Один только маленький шаг вперёд, несколько мгновений полёта… И в его честь не назовут никаких вершин, пройдёт пара лет, и никто даже не вспомнит, что был такой Мори Бунтаро.
Никто не вспомнит зла, которое он причинил одним только своим существованием. Которое давит на Мори, всплывает в памяти с завидной регулярностью.
«Это всё ты, Мори. Из-за тебя он прыгнул!»
«С тех пор, как ты объявился здесь, Мори, всё пошло наперекосяк, не заметил?»
Заметил. Как бы он ни старался оставаться в стороне, всё равно каждый раз его вытаскивают из укромного угла, заставляя вливаться в общество. Тормошат, вовлекают в различного рода дела, будь то школьный клуб, работа в промальпе, тренировка начинающих скалолазов — и каждый раз всё идёт наперекосяк. Мори хочется прервать эту бесконечную цепь неудач, он зажмуривается и делает шаг, отделяющий его от освобождения. Полшага, так, что носок ботинка зависает над пропастью.
Его не вспомнят. Не захотят помнить. Нет никого, кто искренне захотел бы помнить его…
Мори чувствует, как Пойнте Кроз подталкивает его под пятки. Эта гора названа в честь погибшего альпиниста, и теперь она, кажется, жаждет забрать себе ещё и Мори. В висках у него стучит и пульсирует, шелестит горячим шёпотом: «Прыгни. Прыгни же!»
Воздух пахнет грозой. Погода портится, тяжёлые тучи опускаются всё ниже и вот-вот коснутся вершины. Ветер усиливается, пробирается под одежду, заставляя дрожать, задувает в ухо под сбившейся шапкой. По-хорошему, сейчас нужно идти назад — так быстро, как только можно. Гроза будет сильной, хватает одного взгляда на тучи, чтобы понять это. Однако Мори ещё хватит времени обогнать её и успеть вернуться к палатке до того, как она разгуляется окончательно. Пережидать непогоду лучше там, а не на голом склоне.
В палатке можно будет выпить горячего чая, разделить пополам шоколадку и остатки сыра. Миямото злился с утра, что они взяли слишком мало еды, но у Мори ещё есть колбаса и зачерствевший багет на дне рюкзака. Это придаст им сил: хватит, чтобы спокойно пересидеть грозу и безопасно спуститься.
Мори не хочет возвращаться туда, где люди: там кипит шумная жизнь, прогнившая насквозь. Блёстки и деньги, вспышки фотоаппаратов и бесконечные интервью. Спонсоры требуют тестировать их экипировку и строчить километровые отзывы. Миямото смущается ходить на свидания в одиночку и просит Мори составить ему компанию, чтобы встретиться с девушками пара на пару. Юные французы, тренировать которых он помогает, в состоянии лазать только по самым лёгким стенкам, по маршрутам, которые Мори прошёл бы даже с закрытыми глазами. Зачем ему это всё? Зачем оставаться среди этой мишуры, когда можно уйти в тишину и покой?
Мори поднимает голову и открывает глаза, чтобы посмотреть в небо. Свинцовое, низкое, кажется, протяни руку — и коснёшься его. Время уходит, как тающий снежник на жарком солнце, у Мори осталось минут пять или десять, прежде чем туча накроет его с головой и пойдёт ещё ниже, скроет вершину туманом. Ему хочется плакать — от пронзительной красоты, от величия природы, частичкой которой так хочется быть. Его тянет в бесконечное небо, к влажным скалам. Далеко вниз, в глубокие, кажущиеся отсюда бездонными долины.
Он хотел бы сделать последний шаг, но не имеет на него права. Даже на полшага, отделяющие его от падения. Его ждут внизу — живым. Мори нет дела до спонсоров и французов, но он не может подвести Миямото. Он должен спуститься туда, где в укромном месте, не видимая с вершины, стоит маленькая-маленькая палатка. Тёмно-зелёная, потрёпанная, с выцветшим логотипом на тенте. В ней — термос горячего чая, который согрел с утра Миямото. Сухая одежда. Оставленный перед подъёмом рюкзак, на дне которого лежит припрятанная для всё того же Миямото колбаса. Приземлённый, искусственный мир, такой далёкий от прогретых солнцем вершин.
«Знаешь, почему я преодолел стену со сложностью 5.13? Я не хотел проиграть тебе! Если ты сможешь, я тоже смогу!»
«Оставайся со мной, Мори! Не уходи один!»
Даже сделав ещё полшага, Мори не сможет освободиться. Он хочет уйти от мира, остаться в одиночестве, но не сможет этого сделать. Жить отшельником не позволит Миямото. Просить освобождения у гор — бесполезно. Пройдя тем путём, которым покинули мир Мизуки и Ониши-сенсей, Мори лишь воссоединится с ними. Это не снимет с его плеч чувство вины, он в любом случае понесёт своё наказание.
А ещё через час после начала грозы, не позже, Мори будут искать. Миямото слишком хорошо знает его и то, как зовут его горы. Как только он решит, что Мори не хочет спускаться, то сразу же вызовет спасателей. И пойдёт сам, потому что знает: в грозу вертолёт задержится. Ещё одна смерть на совести Мори. Он уже виноват, уже не имеет права освободиться, и не хочет усугублять эту вину. Даже там, за гранью, если там есть хоть что-нибудь. Уйти сейчас значит предать ещё больше.
Ноги налиты свинцом, отказываются двигаться. Мори кусает обветренную губу, тонкая кожа лопается под сколотым зубом, тяжёлая капля набухает и прорывается, стекая горячей струйкой по подбородку. Сердце колотится пойманной птицей, рвётся из груди — приходится стиснуть куртку в негнущихся пальцах.
Первый шаг тяжелее всего. Назад, от края, и только потом повернуться. Нельзя оглядываться, нельзя смотреть в небо. Только под ноги, слизывая терпкую кровь. На вкус она как вино — густое и ароматное, совсем такое, как то, что они вечерами пьют с Миямото. Мори соглашается неохотно, всего на один бокал, но Миямото всегда подливает ещё и ещё, и бутылку они приканчивают незаметно. Мори тогда становится жарко, он раскидывается на спальнике или узкой гостиничной койке, загнанно дышит и жмурится, волосы липнут к вискам. Любуется перебирающим жумары и карабины Миямото, подтаскивает под голову его же куртку, терпко пахнущую потом и дымом костра, и засыпает под звон железок. Спокойно, без снов и тяжёлых мыслей. Зная, что рядом есть кто-то, кто не даст ему совершить ошибку.
Каждый раз Мори обещает себе: "Никогда больше!" А через пару дней Миямото, лукаво подмигивая, покупает очередную бутылку — что-нибудь из полюбившегося или того, что они ещё не пробовали — и достаёт тонконогие стальные бокалы. И Мори, как всегда, соглашается. Как и в прошлые разы, на «один бокал».
«Эй, Мори. Я планирую отоспаться, не смей будить меня, как спустишься со своей вершины».
Если быть честным, в его рюкзаке лежит ещё и фляжка, до краёв наполненная красным, как кровь, вином. Густым и сладким, его можно разбавить водой из текущего с ледников ручейка, чтобы утолить жажду, а можно выпить и так. Чтобы, возможно, перестать закрывать глаза на очевидные вещи. Чтобы решиться протянуть руку и коснуться чужого плеча в благодарном, но совсем не дружеском жесте. Разделить на двоих припрятанную под запасным снаряжением колбасу и на самом деле не такой уж чёрствый багет. Запить еду свежим чаем — тот, что был в термосе, давно уже выпит. Мори знает: оброненное ему вслед «отоспаться» было неправдой. Его возвращения ждут, прекрасно зная, что он не сможет уйти.
Тучи здесь опускаются всё ниже, скрывают вершину, пытаются догнать Мори. Первые капли дождя разбиваются мелкими брызгами на камнях, катятся по куртке и падают дальше — и Мори ускоряет шаг. Там, далеко внизу, в этот самый момент огонёк ласково лижет кастрюльку с водой, и нужно успеть дойти, чтобы чай не остыл.
Мори снова хочется плакать — от пронзительной красоты, которая иногда скрывается в человеческом сердце.
«Дождись меня, Миямото. Я снова не хочу умирать…»
Название: Пока я твой капитан
Фандом: Yowamushi Pedal
Автор: fandom Spokon 2014
Бета: fandom Spokon 2014 и анонимный доброжелатель
Размер: мини, 1588 слов
Персонажи: Мидосуджи Акира, dark!Ишигаки Котаро
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Мидосуджи проиграл межшкольные.
Предупреждения: отсылки к канону
Для голосования: #. fandom Spokon 2014 - "Пока я твой капитан"
— …уджи! Эй, Мидосуджи!
Вата. В каждом ухе — по плотному комку, закупоривает наглухо, голову аж распирает изнутри. Если открыть глаза, есть риск, что они взорвутся, истекая вонючей гнилью, так что лучше не делать этого. Не делать вообще ничего. Вообще-то, Акира и не делает, но тело всё равно скручивает болью: жёсткие руки вцепляются в его плечи, бесцеремонно встряхивают.
— Мидо… Ч-чёрт, как там… Акира! Акира, ты меня слышишь?
Какой знакомый голос. Акире хочется блевать от него, и одновременно он же не даёт скатиться обратно в холодную муть. Сколько уже в ней прошло? Минуты? Часы? Вся ночь? Вряд ли последнее, потому что руки ещё шевелятся, даже пальцы гнутся свободно, а колено ноет не так, как всё остальное.
Давным-давно свёрнутое и так и не залеченное нормально колено. Правое. Длинный незаметный шрам на внутренней стороне, выболевший тёмный кругляш под самой чашечкой. Акира падал на это колено много раз в детстве, падал в младшей и средней школе, падал совсем недавно. Завтра будет дождь, оно всегда ноет перед дождём.
— Слы… шу… — Акира цепляется за привычную ломоту в суставе, выдирая себя за шкирку из липкого холода.
Гнилого холода. Вязкого, противно пованивающего кровью и грязью.
— Ну наконец-то! — Котаро! У голоса есть имя: Котаро. — Можешь встать?
С ума сошёл? Тут пошевелиться-то нормально нельзя, а он требует встать. Акира стискивает зубы, поднимает тяжёлую, как свинцом налитую руку и наощупь находит плечо Котаро. Сжимает, впиваясь пальцами, большим ровно под ключицу. Он часто делает так, доказывая свою правоту, так что это привычное ощущение: тонкая ткань, горячее живое тело под ней, слишком живое, чтобы стерпеть прикосновение к нему без глухого раздражения. А потом — сердитое шипение в ответ, ещё один якорёк. Акира опирается на подставленное плечо, подбирает под себя ноги и приподнимается…
Сознание заволакивает багровым от боли туманом.
В следующий раз, когда он осознаёт себя, уже не холодно. Под спиной что-то мягкое, голова и плечи приподняты. Дышать всё равно тяжело, но кажется, ничего не сломано. Повезло. Акира тянет щекочущий ноздри воздух, пытается поймать знакомую нотку…
Котаро.
Кто бы сомневался.
Дома у Котаро он ещё не был. К себе, впрочем, не водил тоже, не на что там смотреть, так что альтернативы в любом случае быть не могло. Даже если бы не этот знакомый запах — горький одеколон и лёгкая кислинка пота — пропитавший всё вокруг, ошибиться невозможно. Не в школу же его волочь.
Зачем бы это, кстати? Притащить домой, уложить в постель. Дурацкий альтруизм, дурацкий! Как всё, что Котаро вообще делает и думает. Сюсюкается со своей командой и считает, что с ним нужно вести себя так же?
Это бесит. Это вызывает желание вскочить, найти Котаро и вломить ему. Или нет, укусить! Да, укусить было бы лучше. Впиться куда-нибудь в плечо, разгрызть мягкую кожу. И хихикать потом в ладонь, любуясь его обидой. Издёвками его уже давно не прошибить, терпилу, нужно переходить в следующую фазу.
Дрессировки.
Неудачно выдрессировал. Покусали тут как раз его.
Акира кривится, стискивает зубы и пытается сесть. Неудачно, правда — ещё не открыл глаза, только голову приподнял, а уже кажется, что едва-едва сняли с карусели. Детской такой, старой маленькой карусельки, она гремит и скрипит, когда крутишься, подскакивает на каждом обороте, там что-то заело в самой середине, то ли щербина, то ли наоборот, попавший камешек. После катания кажется: пара шагов — и съеденный недавно обед окажется на земле неаппетитной лужицей.
— Не двигайся, Мидосуджи-кун. Пожалуйста.
На лоб ложится прохладная тяжесть. Тонкие струйки щекотно ползут по вискам, затекают в уши, оседая пробками, глушат звуки. Обманка, это всё обманка, в голосе у Котаро не может быть такого беспокойства. Глупый, наивный капитанчик, даже он не мог простить позорного проигрыша на межшкольных. Он должен был быть сегодня вместе со своей командой, вдохновлять её. Как там… первым бросить камень?
Уж точно не приносить мокрое полотенце.
— Я думал вызвать врача, — Котаро тяжело опускается рядом, в бок едва ощутимо толкает колено, и Акира чуть не воет от вспыхнувшей боли. — Но ты бы разозлился, Мидосуджи-кун. Пришлось обходиться своими силами. Знаешь, Нобу ездил очень неуверенно в средней школе, часто падал. Я прошёл курсы, чтобы… ну, чтобы ничего не случилось.
— Мне неинтересно, — каркает Акира.
Теперь он может дышать, может чувствовать тугую повязку, стягивающую рёбра. Ещё одна на бедре, широкая, захватывает ещё и здоровое колено. Кажется, по больному его не били — не хотели калечить совсем? Акира сомневается в этом: в глазах Ихары и Ямагучи не было и капли сочувствия. Глупые, мерзкие шавки, не желающие понимать, что отработанный материал должен быть отброшен. Надо было сделать это раньше. Надо было сбросить ещё больше лишнего мусора, заранее. На тот момент хватило бы и троих, чтобы дойти до финиша.
Одного Акиры хватило бы.
Как же это всё отвратительно.
Он тянется отбросить руку Котаро — тот ощупывает плечо, осторожно водит кончиками пальцев по ключице. Акиру передёргивает от этих прикосновений, они как слизняк, который ползёт по коже и оставляет за собой липкий след, однако рука поднимается еле-еле и тут же безвольно падает обратно. Запястье туго перебинтовано, на плече приклеена влажная примочка, резко пахнущая травами. Где-то наверняка есть ещё, но их Акира пока не чувствует. Он вообще половины тела нормально не чувствует, только тупую, нудную боль, сменяющуюся режущей, стоит только пошевелиться.
— Я знаю, — тихо говорит Котаро. — Извини, Мидосуджи-кун, нужно было догадаться раньше. Я должен был остановить это.
Акира злобно смеётся в ответ, хотя из-за этого жжёт перетянутые рёбра и становится трудно дышать. Остановить? Как остановить тех, кто пришёл за кровью? Встать рядом? Упасть рядом?
— Отвратительно, — шипит он. — Ты отвратителен, Ишигаки-кун. Думаешь слишком много. Сюсюкаешь слишком много. Блевать от тебя хочется.
Котаро сжимает его руку — настойчиво, уверенно. Поглаживает ладонь кончиком пальца. Акира бы и впрямь сблеванул — вот она, забота о команде, даже его не может оставить в покое, благородный капитанчик, рефлексирующий до последнего — однако это риск захлебнуться собственной рвотой.
— Думаешь, стоило бросить тебя там? — спрашивает Котаро, как-то слишком уж спокойно. — Или больше, прийти и помочь избивать? Как ты говоришь, выбросить отработанный материал и двигаться дальше?
Что-то не то слышится в этом голосе. Что-то очень знакомое, гладкое, как фарфор. Стоит разбить его — и из скрывающейся за ним пустоты ощерятся ржавые зазубренные клинки. Ну или начищенные в случае Котаро.
Знакомое, отвратительное спокойствие.
— Ну конечно же! — Акира скалится в ответ, немного жалея, что не видит наверняка склонённого к нему лица. Полотенце мешает, не даёт открыть глаза, и это бесит неимоверно. — Зря я тебя учил, что ли?
Хочется стиснуть горло Котаро и давить-давить-давить, пока не побелеет кожа, пока не закатятся глаза. Пока он не будет хрипеть и, задыхаясь, молить о пощаде. Пока не покажет, что там, за обманчивым спокойствием.
Как он смеет вообще быть таким спокойным?! Таким… заботливым.
— Глупый, глупый ас Мидосуджи, — Котаро стискивает его пальцы неожиданно болезненно, не щадя. И интонации, Акира с удивлением опознаёт… свои. — Сдавшийся ас Мидосуджи. Ты выиграешь в следующем году, иначе я действительно изобью тебя. И так легко ты у меня не отделаешься… Акира.
Поймал. Вот оно, спрятанное за привычной заботливостью. Ученик оказался старательным, так получается?
Акира понимает неожиданно: может. Приехать на гонку и избить в случае проигрыша. Впрочем, в это всё ещё не верится до конца. Не может тот, кто не нёс никакой ответственности, но при этом мучился угрызениями совести до последнего, так быстро измениться настолько, чтобы решиться калечить кого-то собственными руками.
— Что?! — Акира вскидывается, садится резко, отшвырнув полотенце. — Мерзкая шавка, думай, прежде чем угрожать!
Комната опрокидывается вверх тормашками, катится вбок. Щека горит огнём, а в голове тонко, противно звенит. Пощёчина. Это была… пощёчина. Тяжёлая, Котаро не сдерживался.
— Думаю, — с усилием выплёвывает Котаро. Наклоняется близко-близко, цепляет за подбородок, не давая отвернуться. Давит на грудь второй рукой, не давая нормально дышать. — Я многому у тебя научился за эту гонку, веришь? Сейчас я всё ещё твой капитан, так что обязан защищать до последнего. Но это мой последний год, Акира. Я поставил на тебя всё — команду, дружбу, даже самого себя — и проиграл. Только посмей подвести меня снова.
Акира вздрагивает — не от боли, продирающей слишком неосторожно двигавшееся только что тело. От того, какая ненависть плещется в глазах Котаро. Её больше, чем у всех остальных, вместе взятых, это взгляд человека, которому уже нечего терять.
— Сменишь меня на посту капитана, — Котаро почти касается его носа своим. — Натаскаешь команду. Плевать, кем они будут тебе, друзьями или солдатами, но с ними ты принесёшь мне первое место.
Акира уже видел такой взгляд. Полный такого же сильного, обжигающего чувства, только с противоположным знаком. Полный такой же решимости пополам с обречённостью. Такой взгляд был у его мамы — так давно, что кажется: в другой жизни. В тот день она попросила его победить.
В последний день своей жизни.
Что же это? Котаро, этот его никчёмный, отвратительный капитанчик, пытается показать зубы? Пробраться в его голову и потеснить… подняться на ту же ступеньку?!
Никогда! Не бывать этому! Акира дёргается, пытается сбросить Котаро с себя. однако тот наваливается сильнее, давит уже на горло. Дышать практически нечем, перед глазами начинают мельтешить мелкие-мелкие крапинки.
Отвратительно!
— Если ты проиграешь, Акира, — говорит Котаро тихо. Так тихо, что его голос едва слышен. — Клянусь, я переломаю тебе ноги в тот же день. Ты никогда больше не сядешь на велосипед. Хорошо, если сможешь ходить без костылей.
А затем — убирает руку. Акира давится воздухом, кашляет, перекатывается на бок и давится снова, только уже вскриком. Ушибленные рёбра болят, колено словно разваливается на части.
— Поставлю чай, — спокойно говорит Котаро, отворачиваясь. — А ты подумай.
Дверь негромко скрипит, когда он прикрывает её за собой. Плотно. Так, что кажется: вот-вот щёлкнет замок. Акира медленно перекатывается на спину, подтягивает подушку повыше. Повязки давят, ухудшая и без того отвратительное состояние, хочется содрать их все и выбросить. Разбить что-нибудь. Кого-нибудь — за то, что нельзя больше верить собственным глазам. Был ли Котаро с самого начала таким? Нет, Акира уверен, не был. Это и вправду случилось на гонке — Котаро отбросил ненужные эмоции, как от него требовалось.
Грызущая изнутри злость — даже она — отравлена мерзкой горечью. Липкой, склеивающей зубы привкусом страха. Котаро сдержит своё обещание. Вот только…
Он просчитался. Акира не собирается больше проигрывать.